Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Поль Эй после обеда снова отправился таскать доски. Они должны были увидеться теперь только дома, после ужина. Однако Поль Ди так больше его и не видел.

Итак, Поль Ди в точно назначенное время идет к ручью, надеясь, что брат тоже пошел туда чуть раньше; совершенно ясно, учитель что-то пронюхал. Поль Ди добирается до ручья, который совсем сухой, как и обещал Сиксо. Он ждет там Сиксо и Поля Эй вместе с женщиной с тридцатой мили. Однако через какое-то время появляется Сиксо; руки в крови, а языком он, точно языком пламени, беспрерывно облизывает губы.

— Ты Поля Эй видел?

— Нет.

— А Халле?

— Нет.

— А кого видел?

— Никого. И в хижинах тоже; там только дети были.

— А Сэти?

— Дети ее спали. Она, должно быть, еще у миссис Гарнер.

— Я без брата не могу уйти.

— А я ничем не могу тебе помочь.

— Может, мне пойти и поискать их?

— Ничем не могу тебе помочь.

— Ну, ты-то что думаешь?

— По-моему, они сразу в кукурузу придут.

И Сиксо поворачивается к той женщине; они прижимаются друг к другу и начинают шептаться. Она вся прямо-таки светится сейчас каким-то внутренним светом. А до того, пока они с Полем Ди, скорчившись, сидели в кустах на покрытом галькой берегу ручья, в ней не было ничего особенного — так, какая-то черная тень в темноте, еле дышит от страха.

Потом Сиксо собирается выползти из кустов, чтобы отыскать спрятанные им ножи. Кажется, он что-то слышит. Черт с ними, с ножами! Скорей! Они втроем карабкаются вверх по берегу ручья, а учитель, его ученики и еще четверо других белых мужчин спешат им наперерез с фонарями. Сиксо подталкивает женщину с тридцатой мили к воде, и она бежит дальше по руслу ручья, а Поль Ди и Сиксо бегут в другую сторону, к лесу. Обоих вскоре окружают и связывают.

На рассвете воздух становится сладостным. Он напоен ароматами цветов, которые так любят пчелы. Стреноженный, как мул, Поль Ди чувствует босыми ногами росистую душистую траву. Он думает об этой траве и о том, где все-таки может быть Поль Эй. И тут Сиксо резко оборачивается и хватается за дуло ближайшего ружья, направляя его на себя. И начинает петь. Двое белых отталкивают Поля Ди в сторону и привязывают к дереву. Учитель говорит: «Живым. Живым. Мне он нужен живым». Сиксо рвется у них из рук и, кажется, ломает кому-то ребра, но со связанными руками все-таки не может как следует схватить ружье. Белые решают подождать. Но сколько? Может быть, пока он кончит свою песню? Пять ружей нацелены на певца; белые слушают. Поль Ди их почти не видит, потому что они стоят вне освещенного фонарем круга. В конце концов им это надоедает, и один из них бьет Сиксо прикладом по голове. Когда тот приходит в себя, он уже привязан к дереву, а перед ним разожжен костер из веток орешника. Учитель, видно, передумал: «От этого все равно толку не добьешься», — говорит он. Должно быть, на него так подействовала песня Сиксо.

Костер разгораться не желает, и белые сердятся на самих себя; они не были готовы к такому повороту событий — их позвали, чтобы поймать беглого негра, а не убить его. Им удается наконец развести костер побольше, но на нем разве что мамалыгу приготовить можно. Сухой хворост попадается редко, а трава промокла от росы.

Освещенный этим жалким костерком, Сиксо распрямляется. Он допел свою песнь. И теперь смеется. Журчащим смехом — так смеются сыновья Сэти, когда кувыркаются в сене или плещутся в дождевой луже. Его ноги поджариваются на медленном огне; штанины дымятся. Он смеется. Ему почему-то смешно. Поль Ди догадывается о причине, когда Сиксо перестает смеяться и громко кричит: «Севен-О! Севен-О!»

Дымящий, упрямо не желающий разгораться огонь… В конце концов им пришлось пристрелить Сиксо, чтобы заткнуть ему рот. Пришлось. Связанный по рукам и ногам, шагая среди дивно пахнущих трав и цветов, которые так любят пчелы, Поль Ди слышит, о чем говорят эти белые, и впервые узнает свою цену. Он всегда знал, вернее, считал, что знает ее — цену своих сильных рук, цену своего труда, цену себя как работника, который может принести ферме большую пользу, — но теперь он узнает свою стоимость, выраженную в долларах. Цену своего роста, веса, физической силы, могучего сердца, детского ума, мужских достоинств и своего будущего.

Белые, добравшись до того места, где привязали лошадей, сразу взбираются в седла и как-то сразу становятся тише; теперь они разговаривают о тех проблемах, с которыми им пришлось столкнуться. У них беспокойств хватает. В который раз они твердят учителю, что Гарнер совершенно испортил своих рабов. Он ведь противозаконными делами занимался, Гарнер этот: позволял ниггерам подрабатывать на стороне, чтобы выкупить себя на волю; даже разрешал им ружьями пользоваться! Может, вы думаете, он, как это делают все, спаривал своих негров, чтобы получить побольше рабов? Нет, черт побери! У него, видите ли, были совсем другие планы: он хотел, чтобы они жили в браке! Вот это уж просто ни в какие ворота не лезет! Учитель вздыхает и говорит, что прекрасно все это знает. Он ведь и приехал сюда только затем, чтобы навести наконец порядок. Но теперь все оборачивается куда бо́льшими неприятностями; мало ему было идиотского наследия Гарнера; теперь вот по крайней мере два негра пропали, а может, и три, потому что вряд ли они найдут того, по имени Халле. А невестка чересчур слаба и проку от нее никакого. Черт побери, не хватало только, чтоб все остальные негры теперь разбежались со страха! Придется продать вот этого долларов за девятьсот, если получится, а потом вовсю следить за той беременной самкой и ее детенышами, и за этим Халле, если он его отыщет. Денег, которые он получит за «вот этого», хватит на двух молодых, лет двенадцати-пятнадцати. И тогда, если считать беременную самку, ее троих щенков и еще одного, который вот-вот родится, у него с племянниками получится уже семь рабов; может, в этом случае Милый Дом как-то и окупит все то, что ему пришлось из-за этой фермы пережить, все его хлопоты.