Галина Демыкина - Была не была

На узле — мальчишка лет пятнадцати и мужчина, похожий на коричневый гриб сморчок. Сидит, курит.

Из кабины выскочила горбатая женщина, запрокинула голову да как гаркнет басом:

— Вылазьте, приехали!

Мальчишка перегнулся через борт, что-то Сказал. Горбатая махнула рукой, ушла в подъезд. У машины столпились ребята. Длинноногий такой, нескладный Гога в нежно-кремовых брюках (мать из Карловых Вар привезла), лихие братья Кирюшкины — Леха и Ленька — двойня, Володя Черных.

Братья сразу подскочили:

— А ну, поможем! Дашь на кино?

Новый перекинул ногу через борт:

— Отойдите, спрыгну.

«Вот это парень! — Володя поежился от зависти. — Так и надо вести себя с чужими. Чтоб зубы не скалили».

Когда вещи унесли, шофер подал из кабины круглую корзинку, замотанную тряпкой. Из-под тряпки продралась щенячья лапа.

— Ну, ну, не балуй! — прикрикнул на нее парень, и лапа спряталась. А парень ни на кого не глянул. Унес корзину и захлопнул дверь.

Стемнело. У новых жильцов зажгли свет. И пошел теневой театр сквозь марлевую занавеску (занавески все же на окно повесили).

Сперва сморчок и горбатая ставили ящики, как кубики, один на другой. Получился шкаф.

— Охо-хо! Чудеса, да и только! — Это со скамеечек.

Потом подняли железную кровать. Каждый стал тянуть к себе. И вдруг — знакомый женский бас:

— Куда, куда свою к окну волокешь?

Мужчина открыл рот, а слов не разобрать.

И опять женский бас:

— А мне солнышка не надо?

Сморчок, видно, только рот умел разевать, а уж озвучивала она.

Вот тут и отперлась дверь — дождались ребята. Новый парень выволок щенка под мышкой. Тот вырывался, отпихивался лапами. Парень деловито поставил его, пристегнул к ошейнику ремешок.

Ну ясно — вот как надо выводить на прогулку собак. Только так. Это дело серьезное.

Леха Кирюшкин сразу подскочил:

— Немецкая?

— Восточноевропейская, — ответил парень. Свысока ответил. Но братья Кирюшкины — двойня, все им надо:

— Почем купил?

— Может, продашь или сменяешь? Во ножичек! — У Лехи был отличный кортик.

Парень не ответил. Ухмыльнулся, как точку поставил. И протянул руку:

— Будем знакомы. Меня Алька звать.

Ребята пожали эту руку.

— Откуда приехал?

— Недалеко здесь жили. У метро. Красный семиэтажный знаете? Ну вот, наверху. В голубятне.

Алька достал папиросы:

— Курите.

Гога сразу отвернулся:

— Не курю.

Володя Черных перекатил ногой камешек: взять — не взять?

Алька его обнес.

Братья Кирюшкины помялись и переглянулись. Не то чтоб братья не курили, но в открытую… Ведь сто окон, не меньше…

— А мне что, — сказал Алька. — Я не спрашиваюсь.

— И не ругают? — позавидовал Ленька.

Алька только ухмыльнулся.

Ясное дело — так ведут себя независимые люди.

А из-за марлевой занавески вдруг — ни с того ни с сего — женский бас завел песню:

И тот, что только рот умел разевать, с пьяной хрипотцой поддержал:

— С новосельицем! — скривилась тетя Шура — соседка, проходя мимо ребят. — Охо-хо. Алкоголистов у нас еще не было.

Алька подобрался, как для драки, прищурился. Глядел на ребят, будто отталкивал каждое слово, что о его родных скажут. И никто не сказал.

— Можно погладить? — спросил Володя Черных.

— Валяй.

Володя поднял щенка. Теплый такой, лопоухий. Пахнуло псиной. Щенок дернулся и лизнул в нос.

Засмеялись.

— Где-то я тебя видел, — еще смеясь, сказал Алька.

— Нет, — смутился Володя. — Я бы запомнил. У меня на лица память, как у сыщика.

— У меня, брат, тоже память. — Алька затоптал папиросу, сплюнул. — Знаю. На картине видел. У этого вашего художника. Он вещи свои перевез, я попросил посмотреть, он и распаковал.

Володя покраснел:

— В блокноте, да?

— Нет, большая картина. Карандашом, правда, нарисована.

— Перерисовал, значит, лунатика, — хмыкнул Леха Кирюшкин. — Чудной был мужик.

— Что так? — сощурясь, спросил Алька.

— Мажет-мажет целый день…

— Тебя, что ли, мажет?

— Зачем меня? — Леха обиделся. Переглянулся с братом: чего, мол, взъелся новенький? А. Володя вспомнил, как бородатый сидел в своей комнате, работал, никого не трогал. И чего хорошие люди уезжают?