Зигфрид Ленц - Хлеба и зрелищ

— Магда уже знает двадцать четыре слова, — сказала Карла.

Уве подтвердил это и добавил:

— Через два года она научится бегло читать. А года через три, надо надеяться, выпустит первый томик переводов «Из китайской лирики».

Но до «Лирики» дело не дошло, вскоре после этого разговора многообещающую карьеру Магды прервала трехколесная тележка для развозки товаров; тележка переехала бедную Магду…

Вдруг раздался резкий звонок.

— Наверное, председатель, — сказал Берт.

Карла тоже пошла открывать. Она первой оказалась у двери. Но это не был председатель, это был посыльный из цветочного магазина; он принес букет с прикрепленным к нему конвертом. Я услышал голос посыльного. Он сказал:

— Цветы Бухнеру!

А потом в комнате опять появилась Карла и небрежным жестом бросила букет на стеклянную столешницу. За ней шел Берт. Я как сейчас вижу его, вижу, как он мнется, беспомощно поглядывает то на букет, то на конверт, словно не решаясь вскрыть его. Потом он повернулся ко мне. И я сразу понял, почему он искал моего взгляда. Конверт был надписан Tea, я узнал ее почерк… Берт все еще медлил, и тут Карла снова взяла букет и быстро выбросила его в окно; он пролетел совсем близко от меня…

Воцарилось молчание. Да, Берт тоже не сказал ни слова. Только Дорн, бегун-вегетарианец Дорн, высунулся из окна. Наверное, ему стало жаль цветов. Дорн был чудаковатый парень, один из самых надежных бегунов, каких я знал; ничто не могло вывести его из равновесия. Однажды перед самым стартом Дорну сказали, что грабители обчистили бакалейную лавочку его Матерн. Но он и тут не потерял голову, не сошел с дистанции и даже выиграл соревнования. А в тот вечер ему, конечно, стало жаль цветов, он никак не мог забыть про них, не забыл даже после того, как Альф наконец-то принес крюшонницу. Потом, когда Дорн ушел — он ушел очень рано, — кто-то сказал, что Дорн собирается разыскать букет и сварить из него суп… Фрукты на дне крюшонницы совсем размякли и стали невкусными. Праздник явно не клеился. Галлаш взял на себя увеселение всей компании. Ненавижу вечеринки, на которых кто-нибудь один увеселяет публику. Сразу понимаешь, что присяжный весельчак заблаговременно подготовился, что он придумал целую программу и что хозяйка дома это знает. А весельчак только и ждет сигнала, чтобы взять бразды правления в свои руки. Весельчак знает последние сплетни из Мюнхена и Ниццы, знает, кто с кем и где… Присяжный весельчак ни к кому не обращается, он слушает только себя и мелет все, что взбредет ему в голову… Галлаш так и поступал.

В тот вечер, о котором я говорю, в ненавистной квартире Берта я вдруг почувствовал, что во мне растет нетерпение, нетерпение, свойственное всем зрителям и слушателям. Я хотел узнать, чем это кончится. Само празднество у Берта предопределило многие дальнейшие события. Однако произошли они неожиданно, ибо эпизоды, последовавшие за этим вечером, не давали возможности предугадать будущее. Оно все еще было скрыто во мраке неизвестности. Кроме того, решающие события в жизни Берта казались в ту пору второстепенными, не имеющими особого значения. Только в самом конце стали ясны последовательность и логика событий.

В тот вечер, когда отмечался рекорд Берта, приторно-сладкие фрукты в крюшоне вызвали у нас жажду, мы перешли на вишневую наливку, которую пили из кувшина. Доктор осушил залпом несколько рюмок — на секунду его лицо скривилось от отвращения. Но он продолжал увеселять публику. Теперь он увеселял нас картами. С треском распечатав колоду, он стасовал ее и начал щелчками выбивать отдельные карты… При этом он время от времени посматривал краешком глаза на Карлу, которая сидела на одном стуле с Бертом. Но вот стул оказался пуст. Галлаш просто-таки подскочил от неожиданности. Я видел, что его охватила тревога, он порывался встать и пойти за Карлой, но превозмог себя и предложил Альфу и широкоплечей даме, которая сидела рядом с ним, сыграть в очко. Они начали играть. Галлаш играл невнимательно, но все время выигрывал. А между тем он даже не блефовал. В стакане Берта еще был крюшон, на дне лежала размякшая мирабель — Берт почти ничего не выпил… Я зашел в тесную переднюю. Ох уж эти мне передние в новомодных домах! Снимая пальто, человек непривычный мог по неосторожности содрать себе кожу на ладонях и локтях. На вешалке висел плащ Карлы и собачий поводок. Я услышал голоса в ванной и потянул за ручку. Дверь была заперта. Голоса стихли. Я остался стоять за дверью, простоял там долго, слишком долго. Я ведь знал, что они заперлись и не откроют, потому что не могут открыть. Только я собрался уйти, как в крохотный коридорчик протиснулся Галлаш; карты он засунул в верхний карман пиджака. Галлаш посмотрел на меня, взгляд его блуждал. Огромная ручища Галлаша медленно проползла у моей груди и схватилась за ручку двери в ванную. Но он не успел нажать, я остановил его словами: «Здесь занято». И тогда Галлаш положил руку мне на плечо и потянул меня за собой в комнату… Мы опять начали играть. Уве сдал карты и выиграл. Мы ставили не больше марки. Банкометы менялись, но все равно Галлаш выигрывал. Почти постоянно он сгребал деньги, сдавал карты или просил их у банкомета, иногда, опустив голову, смотрел на свою рюмку, из которой время от времени отпивал изрядный глоток. Чем дольше мы играли, тем молчаливее становился Галлаш. Погруженный в свои мысли, он брал карты, ждал, пока партнер откроет игру, и бросал безучастный взгляд на свои карты; лицо его не выражало при этом ни удовольствия, ни огорчения. Казалось, это играл робот. Он ни на что не обращал внимания, только время от времени резко приподнимался и хохотал не то удивленно, не то сердито. Сколько я ему проиграл? Думаю, он вытянул из меня марок двадцать, если не больше. А потом никто вообще не захотел с ним играть, но и это не вызвало у него ни удивления, ни недовольства. Неожиданно в комнате появился Берт; волосы у него были тщательно приглажены, галстук на месте, пиджак застегнут на все пуговицы. Да, Берт встал у стола, и я увидел, как Уве Галлаш пригласил его играть, протянув колоду на раскрытой ладони; он сделал это автоматическим жестом, но в то же время с таким видом, словно не допускал отказа. Секунду доктор молча и безнадежно вглядывался в лицо Берта, будто силясь прочесть на нем что-то. Потом он предложил Берту сесть, махнув колодой. И не дожидаясь его согласия, не дожидаясь, пока Берт медленно опустится на кресло по другую сторону стола, начал тасовать карты. Он стасовал карты и тут же сдал их. При этом он избегал встречаться с Бертом глазами. Зато он пристально смотрел на его руки, наблюдал, как они берут карты и на секунду приподнимают их, чтобы взглянуть, наблюдал, как руки подсовывают потом одну карту под другую рубашками кверху и прижимают их к столу. Берт тоже не говорил ни слова. Когда ему казалось, что покупать достаточно, он молча выпрямлялся; когда ему нужна была еще карта, требовал ее движением указательного пальца. Так они сыграли две партии на пробу. Потом Берт снял пиджак и положил на стол бумажник.