Сергей Ионин - Если любишь…

Курсантов в этот день впервые ознакомили с гранатами. Курочкин этим и занимался. Объяснял устройство. Было интересно, поскольку авиация — не пехота и гранаты солдат видит только один раз, в школе авиационных специалистов — в полку они есть, но личному составу их не дают, ни к чему. Солдаты сгрудились у стола, за которым, гордый и важный, восседал лейтенант Курочкин. Все уже подержали в руках учебную гранату и интересовались боевой, ее Курочкин не дал даже подержать, объяснив это целями безопасности. Расспрашивали, и лейтенант все подробно объяснял, рассказывал, как нужно кидать и как кидал сам гранату.

— Кидаешь, — говорил он, — а сам встаешь, нагнув голову, чтоб осколки в каску, и прикладом автомата прикрываешь серёдыш, ждешь так, пока не рванет. Граната наступательного характера, семь секунд — и взрыв…

Он сидел, облокотись на стол, и небрежно поигрывал гранатой, то подбрасывая ее, то крутил, зацепив пальцем за кольцо. Неожиданно кольцо (по-военному — чека) вырвалось, граната, прокатившись по столу, упала на пол. Все остолбенели, иначе не скажешь. В продолжение одной-двух секунд не шелохнулся ни один, и только Курочкин задвинул ноги дальше под стул. Может, это его движение повлияло, может, еще что, но рядовой Сашка Эрих прыгнул грудью на гранату. Он смешно растопырил локти и закрыл лицо, ноги разъехались в разные стороны, и всем открылись его, набитые больше нормы, каблуки, но никто этого тогда не заметил, все простились с жизнью и ждали взрыва покорно, ждали, когда кому-то оторвет руку, кому-то ногу, третьего, может, и убьет, а уж Сашку точно убьет, ждали, когда карающий меч судьбы брякнется с небес на кого-нибудь и ужалит, и может, убьет, а уж Сашку точно, и с этим все смирились, не прыгай, дурак, да и опять же — какая-никакая, а защита.

Сашка лежал на гранате, он чувствовал, как больно она давит в солнечное сплетение. Рядовой Эрих не прощался с жизнью, он вспоминал ее.

Детство Эриха прошло в Туркестане, в городе Мары, городе глупом, давно забытом богом, жарком и пыльном. Там Сашка впервые попробовал анашу, это было очень давно, и он только помнил, что пробовал анашу, а действия ее не помнил. В Марах он жил с отцом. Отец был пьяница и драчун, драл сына нещадно и ругал по настроению, а может, в прямой пропорции от выпитого, то «выблядком», то «бильдюгой». Мать забрала Сашку от отца и увезла на Урал, ко всему новому — к новому отцу и каким-то прыщавым сестренкам, к новым друзьям и новым учителям. Не стало анаши, не стало ругани, но пришла скука.

В восьмом классе Сашка от скуки залез в спортивный зал, где лежали подарки к Новому году, и изгадил их самым туалетным образом.

В трудовой воспитательной колонии научили любить чистоту и опрятность, уважать родителей и… чеканке. Чеканить Сашке нравилось, он даже в школе колонийской стал учиться лучше. Кончил на «хорошо» и «отлично».

После колонии пошел работать в мастерскую сувениров и неплохо зарабатывал. Но не это было самым приятным воспоминанием послеколонийского периода, а то, что Сашка влюбился. Может быть, так себе влюбился, но все равно в первый раз и незабываемо.

Ее звали Татьяна, Таня… Она стала первой его женщиной. Женщины Эриху понравились, сладкие и вообще. И он, может, женился бы, но армия…

Так лежал Сашка на гранате и забыл думать о смерти, а смерть, как джин, жила в снаряде, и одно предчувствие ее сдерживало в испуге, отчаянии и каком-то, похожем на петушков из детства, сладких и липких, состоянии десять солдат, почти взрослых, восемнадцатилетних парней. Им хотелось жить, и никто не мог запретить им надеяться, кричать внутренним криком, немотой кричать:

— Только не я, пусть кто-нибудь другой, только не я!!!

Они стояли над распростершимся Эрихом, другом своим, мальчишкой с глуповатыми и добрыми глазами, стояли и ждали — может, он, он один, а остальные выйдут из этого страшного класса, туда, на воздух, к мартовскому небу, теньканью ручьев и перламутру птичьего помета на оттаявшем, черном асфальте курилки, к деревьям, которые и не подозревают, что есть такая ранняя смерть, к этим кряжистым ореховым деревьям, которые помнят еще имена Шамиля, туда, где солнце и горы, пусть не родные, кавказские, но…

— …а-а-а-а-а!! — закричал совсем желторотый, в жизни не познавший ни капли вина, ни затяжки сигареты и потому всеми презираемый Кашкин. — А-а-а-а-а-а-а!!!

Он орал, как будто резали свинью, противно высоким голоском, резко переходя на визг. Потом прыгнул на Эриха.

Сашка вначале испугался, но потом догадался, что кто-то решил, что его тела будет мало, чтобы уберечь всех от осколков, и добавил свое. Эриху стала вдвое сильнее давить в грудь граната, но он понимал временность боли и ждал только, чтоб скорее. Он не думал о смерти, не боялся ее, как боялся Кашкин, он был полон воспоминаний, они прокручивались в нем с быстротой света. Сашка вспоминал постель своей пассии, белую, чуть прохладную, запах любимого тела ожил в нем, как со временем оживают, материализуются давно забытые запахи, звуки, Сашка любил свою далекую подругу, в последний раз любил всю, сильно, по-мужски сжимал ее плечи, ее талию, чувствовал ее беззащитность и свою необъятную, не объяснимую никакими законами силу. Сашка хотел умереть от любви, а не от гранаты, дурацкой совершенно железяки, которой не дано ни видеть, ни любить — только убивать, рушить человеческое тело, руки, ноги, вырывать и бросать на стены мозг и глаза — то, что любило и было любимо, неповторимо, необъяснимо.