Юрий Хазанов - Укол рапиры

Если б еще Нина вообще перешла в другой класс или в другую школу! Или, может, ему перейти? Не дожидаясь, пока переведут? А что? Кому он тут нужен? С Витькой они и так смогут видеться, а остальным на него — тьфу!.. Женьке, и Нине, и всем… Был Шура, и нет Шуры…

Так он себя уговаривал, растравлял, подзуживал, а сам далеко не безразличным взглядом следил за тем, как Нина все больше с Котькой Астаховым… То по спине его стукнет, толкнет, то волосы взлохматит, а то говорит о чем-то и глядит, глядит серыми, в темных крапинках глазами. Как будто зарисовать хочет. А там и рисовать-то нечего. Так только — ростом большой и в баскет лучше всех играет.

И один раз, в коридоре, возле дверей класса, когда Нина особенно долго и внимательно, как показалось Шуре, смотрела Котьке в глаза, Шура не выдержал.

— Смотри, смотри, — сказал он, остановившись рядом. — Глаза сломаешь.

Он и сам не понимал потом, почему сморозил такую глупость — неужели поумней что-нибудь не мог придумать?! Но слово, как известно, не воробей, и вылетело оно именно такое.

— И сломаю, если надо. Тебе какое дело? — ответила Нина.

На этом все бы, наверно, и кончилось, если бы Котька добродушно не произнес:

— Чего ты, Карганов, как с цепи сорвался? Ко всем лезешь, всех задеваешь. Что ты психуешь, честное слово? Маленький, что ли?

Возможно, именно этот благожелательный тон, а также невольный намек на его рост, вызвал у Шуры такую злость. Его еще жалеют, видите ли! Опекают… Ну да, он же ростом не вышел, и вообще придурок!..

— Ты! — закричал он, уже не помня себя от ярости. — Останкинская башня! Думаешь, вымахал с версту, так нормальный, а все другие психи? Неизвестно, кто больше…

И чтобы не видеть их и не слышать, Шура ринулся в класс, а по пути оттолкнул Котьку от двери. Но Шура не знал, к сожалению, что для Котьки все словесные оскорбления — малиновый сироп по сравнению с оскорблением даже самым незначительным действием. Поэтому Котька тут же ловко повернулся, схватил Шуру, оттащил от двери и угрожающе сказал:

— Что толкаешься?

— А чего? — сказал Шура. — Не разрешается?.. Может, ударить хочешь? Ну, ударь!

— Я мелюзгу не трогаю, — сказал Котька и отвернулся.

Такого Шура выдержать уже совсем не мог. Сейчас он не видел ничего: ни удивленно-жалостливых глаз Нины, ни собравшейся толпы любопытных, ни дежурного учителя, проходящего где-то в опасной близости.

— Смотря какая мелюзга! — закричал он, не отдавая отчета, что кричит. — Мелюзга разная бывает! А ты…

И после этого весьма невнятного заявления бросился на Котьку. Но ничего не произошло. Тот схватил его за руки и удержал. Несколько раз бросался Шура на Котьку, и несколько раз тот его удерживал под одобрительные крики зрителей. Но вот Шуре удалось как-то вывернуться из железных клещей ленивого соперника, и левой рукой он ухитрился попасть Котьке по скуле. И тогда Котька схватил Шуру за отвороты куртки, притянул к себе, а затем оттолкнул так, что тот отлетел к окну и там упал возле батареи. Он больно ударился головой, и появился большой желвак, но в ту минуту. Шура ничего не чувствовал. Ничего, кроме унижения.

Над ним наклонились ребята, что-то говорили, хотели поднять — он не отвечал… А это еще кто?! Зачем она тоже нагнулась и смотрит, в глазах жалость и, конечно, презрение, а губы шевелятся и что-то говорят… утешительное.

— Бедненький, — услышал он, — очень больно, да?

Много раз потом, вспоминая эту глупую драку, он думал и не мог понять: как произнесла Нина эти слова — с иронией или серьезно… Этого он никогда так и не узнал.

А в тот раз, в коридоре, он потом поднялся, прошел в туалет и там подставил голову под кран и плакал. Он продолжал смачивать голову и плакать и после звонка. На урок не пошел. И вообще отправился домой.

А недели через три уехал из города.

Итак, Шура уехал. И впервые в жизни стал вести дневниковые записи, часть из которых превратилась в письма к Вите Белкину или в «репортажи» — как он сам их называл по-журналистски.

Салам, Витька!

Ты летал когда-нибудь пять часов подряд? А я летал: Москва — Душанбе. Кстати, «Душанбе» — значит «понедельник»…

А ты жил когда-нибудь в гостинице «Душанбе»? А я живу.

Когда мы прилетели и вошли в гостиницу — первое, что я услыхал, был сверчок. Он трещал на весь вестибюль — громче, чем приезжие у окошка администратора. Сначала я думал: работает какая-нибудь машина.