Юрий Хазанов - Укол рапиры

Когда посетительница ушла, Антонина Романовна перевернула листок настольного календаря и записала: «Поговор. со Ст. Макс., выз. участ. драмкруж. (список)?»

Потом встала, с трудом выпрямилась, начала надевать пальто. За окнами совсем стемнело, а она ведь здесь почти с восьми утра. У нее тоже своя «продленка»…

Директору решила ничего не говорить. Он человек новый, никого хорошенько не знает. Уж сама как-нибудь. Не привыкать…

— Ой, Таня, что я тебе скажу!.. Только никому, ладно? Поклянись!

— Клянусь, — сказала Таня.

Она так ответила, но я-то знаю, все равно любит болтать. «Как в сите, ничего не удержишь» — так моя мама говорит. Ей хорошо с поговорками, а с кем мне еще поделиться? Не с Сонькой ведь Шуваловой… Она вообще не знаю что… Оля — та про свои книжки только и думает… Вера… Да ну ее, Веру, — ходит, как на сцене Большого театра…

— Мы вчера с Каргановым целовались, — сказала я Тане.

— Ну да? — сказала она. — С этим малышом?!

При чем тут малыш? Я ей про одно, она про другое. Да и не такой уж он маленький. Мне до виска наверняка достанет… Если не выше.

— Правда, — сказала я. — На лестнице.

— Сколько раз? — спросила Таня.

Вот дуреха тоже! Я ей серьезно, а она цирк устраивает. Я даже повернулась и сделала вид, что ухожу.

— Постой! — завопила Таня. — А как? Кто первый?

— Не знаю, — сказала я. — Не помню. Как-то само получилось…

— Само не бывает, — уверенно сказала Таня. — Он тебе очень нравится? Да? А куда ходили?..

Если совсем по-честному, я не знаю, очень мне нравится Шурка или нет. Иногда кажется — очень, а потом — совсем не нужен, ни капельки, пусть хоть в другую школу переходит.

— Очень. По глазам вижу, — сказала Таня. Все она всегда видит. — Влю-блен-на-я, да? По самую завязку?

Она это слово «влюбленная» произнесла по складам, как какое-нибудь заковыристое английское. Например, «ас-си-милейшн».

— Ну тебя, — сказала я ей. — Перестань.

— А он? — опять спросила Таня. — Очень? А что он говорит?

— Что он должен говорить? Так… анекдоты рассказывает. Шутки шутит. Очень смешно бывает.

Но Танька не отстает.

— А что-нибудь такое, — спрашивает, — четкое говорил? Ну, про любовь? «Я… тебя… на всю жизнь»… И так далее…

Конечно, говорил, отвечаю, руку и сердце предлагал… А сама вспоминаю: говорил или нет? Когда в кино сидели, еще музыка громкая была, он придвинулся — может, тогда и сказал? А я не слышала совсем да его обругала, чтоб не мешал…

А вообще мальчишки думают, мы ничего не замечаем, а мы ой как замечаем! И как посмотрит, и как скажет. Он тебе, может, крикнет даже грубо, какое-нибудь там: «Эй, ты, куда пошла?!», а мы все равно понимаем по-другому, как надо… Другой раз толкнет даже, а мы знаем: это он обнять хотел. За волосы дернет — поцеловать хочет.

Тут недавно наша «Сядь и подумай», историчка, заболела — вот красота, нас раньше отпустили. Шурка подходит и говорит: «Пойдем?» Я говорю: «В кино?» А он говорит: «Нет, в музей». Я думала, смеется, а он по правде.

Сначала мы там черепки разные смотрели, статуи. Я иногда отворачиваюсь, хочу пройти мимо, — уж больно много их — а Шурка хоть бы что и еще такую историю рассказывает. Будто в одной школе, даже фамилию директора называл, там прямо в вестибюле — где у нас пионер с горном, у них — Венера или еще кто-то. Ее нарочно поставили — потому что, Шурка говорит, это красиво, а к красоте надо с детства приучать и не стесняться ее, не краснеть чуть что… Уж кто бы говорил, сам каждую минуту краснеет. Поздоровается — краснеет, что-нибудь ему в коридоре скажешь, опять краснеет. Только здесь, в этом зале, — я нарочно смотрела — не покраснел, наверно, ни разу. Все не как у людей.

Наконец выбрались мы из этих статуй и попали на выставку одного художника, эстонского, что ли, точно не помню.

Я и не знала, что Шурка так любит картины. Я тоже люблю, если красивые — поле, например, лес, или луна светит, как в Третьяковке одна такая, большая, над лестницей висит — помнишь? Или еще портрет какой-нибудь. А Шурке совсем не такие нравятся. Он минут, наверное, пять, если не больше, возле одной картины простоял, а на ней не поймешь что — город, не город, дома все какие-то кривые, и еще солнце, такого в жизни не бывает. Я ему про это сказала, а он разозлился даже — говорит, так нельзя: бывает, не бывает… Гляди, говорит, зато какие краски, гляди подольше, и ты должна что-то почувствовать… Что? — спрашиваю. Это, говорит, у каждого по-своему. Как музыка… Я глядела, глядела, но так ничего не почувствовала. Только ему не сказала. Он так обижается, как будто сам эту бодягу рисовал… Зато другая картина — цветы на ней, тюльпаны — вот мне понравилось. Как живые… А Шурка рассказал — выдумал наверное, — что эти цветы художник нарисовал в день рождения своей жены. Нарисовал и подарил ей, потому что на цветы настоящие у него денег тогда не было. Я сказала, хорошая у художников жизнь: чего нету, нарисовал — и пожалуйста. Захотел — платье новое, захотел — шубку из козла, до пят, как теперь носят, да?