Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

В правой руке она держала металлический резак для печенья (ну, в форме пончика) и двигалась вдоль пласта теста с дикой скоростью, оставляя в нем прорези в форме классических пончиков и уже с дырками по центру. Левая рука двигалась следом, собирая колечки, оставляя сердцевины на столе и бросая идеальные круги в проволочную корзину.

— Хотите поговорить об этом? — спросила она.

— О чем? — спросил я, думая, что становлюсь похож на своего брата. Я только и мог вообразить, что она имеет в виду яйца на витрине, а тут много обсуждать и не требовалось. Я, во всяком случае, к этому не стремился.

— Вы сказали, что намучились ночью с Беном.

— А-а. Было дело. Н-да. Не столько ночью. Скорее вечером. Потом он ушел спать в восемь часов, все это забыв, а я сам устал так, что не спал до половины четвертого, а потом в двадцать минут седьмого Бен поднял меня с постели, чтобы я отвез его на работу. Вот потому-то у меня и усталый вид. То есть больше обычного.

— Выпейте кофе.

— Отличная мысль!

И я пошел и налил себе чашку.

— Вот, — сказала она, когда я вернулся с кофе и сел. — Хотите об этом поговорить?

Я засмеялся. На душе было хорошо. Уж и не помню, когда такое случалось в последний раз.

— Вроде только что поговорил.

— Что ж, прекрасно. Если это все, что вы хотите сказать, тогда прекрасно. Вам решать.

Подув на кофе, я сделал несколько глоточков. Больше никакой другой кофе пить не стану. Если же все-таки придется такое делать, то никакой другой не будет так хорош.

— Он не понимает… про мою маму. Нашу маму. Он словно буквально не понимает, что означает смерть. Нет, я вовсе не виню его. Просто хочу сказать, Бен способен осознать только то, что доступно его пониманию. Поэтому он до сих пор думает, что мама вернется, отчего у меня разрывается сердце. Вот я и пытался найти подходящий способ помочь ему с этим. Я просто сказал, что, может, даже если он не сможет больше видеть ее, он все равно будет чувствовать ее. Чувствовать, что она рядом. И это оказалось ошибкой. Началась истерика. На… ладно, не хочу преувеличивать и утверждать, что на часы. Минут на двадцать пять, может быть. Только… позвольте признаться, что по ощущениям будто не один час и не два.

Она опустила сетку с пончиками в горячее масло, и шипение и жар заставили меня вздрогнуть. Она глянула через плечо.

— Если случилась истерика, значит, он понимает.

— В каком-то смысле. Да.

— А вы? А вы чувствуете, что ваша мама все еще с вами?

— Вчера вечером почувствовал.

— Хорошо.

Долгое молчание. Достаточно долгое, чтобы достать пончики из кипящего масла, и теперь я смотрел, как их глазировали большой разливной ложкой прямо на подставке, а излишки глазури стекали обратно в металлическую емкость.

Девушка подала мне пончик на бумажной тарелочке.

— Осторожно, — предупредила она, — горячий. — Потом, как раз когда я меньше всего ожидал, спросила: — Вы собираетесь определить его в какое-нибудь специализированное место?

— О, нет, — выпалил я, даже не успев подумать. — Такого моей маме я бы сделать не смог. Я причинил ей достаточно боли для одной жизни.

Она склонила головку набок, но ни о чем не стала спрашивать.

Мне же не хотелось распространяться, но было слишком поздно. Я уже дал маху. Теперь придется продолжать. Иначе то, что она себе вообразит, будет еще хуже.

— Просто… Мне следовало остаться и помогать заботиться о нем. Я знаю, что должен был так сделать. Всегда знал. Но — не остался. Только стукнуло восемнадцать, и я убежал. И все эти годы чувствовал себя дерьмово. И, очевидно, это чувство снова преследует меня. Как карма, только на протяжении одной и той же жизни. Однако… определить Бена в какой-то дом…

— Я рада, — сказала она. — По-моему, он был бы несчастлив.

— Он бы тосковал. И мама. Она перевернулась бы в могиле.

И, едва последнее слово слетело с губ, я сломался.

Заплакал.

Вот, такие дела.

Пять или шесть дней — ничего. Ну, слегка вспотел, немного там подрожал, тут слегка вскрикнул, но — без слез. Зато, когда сказал то, о чем долго молчал, вот тебе на. Моя мама в могиле. Образно говоря. Отрицание этого дало трещину, как лед на реке в первую оттепель. Теперь уже не остановить, раз лед уже пошел трещинами. Они разбегаются. Разрастаются. Вся эта стена льда просто… ну, всем известно, что с ней делается. Она рушится… Можно возводить преграды сколько душе угодно. Но они рухнут.

Не будет преувеличением, если назвать для себя это «моментом, когда я осознал, что моя мама умерла». Я подумал: «Сто́ит с большим пониманием относиться к Бену. Он воспринимает это на уровне чувств, но не может понять это разумом. Ты же поступал почти точно так же, только наоборот».