Марта Фомина - Детство Ивана Грозного

Ваня уходил с того заседания с чувством пусть маленькой, но все же одержанной победы. Жаль, что не с кем было поделиться ею: старец Иоасаф все еще молился в затворе. Наконец, покинул келью и при первой же встрече с мальчиком сказал, глядя ему в лицо кроткими, запавшими от поста глазами:

— Государь, надо освободить князя Ивана Бельского и твоего двоюродного брата Владимира Андреевича с матерью. Да и других людей, что безвинно томятся в темницах!

Ваня даже подпрыгнул от радости:

— Дядю Ваню Бельского?! Братца Володю с тетей Ефросиньей? Вот здорово! А нас поддержат?

— Поддержат!

Лето уже вступило в свои права, когда Иоасаф отправил в Белоозеро верных людей, снабдив их грамотой с великокняжеской печатью об освобождении Ивана Бельского.

Его привели в думную палату, не дав даже отдохнуть с дороги, и усадили на первобоярское место рядом с троном. От долгого пребывания в темнице лицо боярина стало землисто-серым. Чувствовалось, что он еще до конца не осознал своего нового положения и растерянно оглядывался.

— С приездом, дядя Ваня! — юный государь соскочил с трона и троекратно расцеловал его.

Тут-то как раз и вошел Иван Шуйский, перенявший от покойного брата привычку являться в Думу последним — чтобы все видели его уже на местах. В дверях он остановился. Растерянность, оскорбленное самолюбие, злоба, жажда мести, смешавшись, исказили его лицо.

Десятки глаз наблюдали за ним — как-то поведет себя заносчивый князь, увидев занятым место первобоярина? Ждали вспышки гнева, но Шуйский сдержался, лишь обвел ряды бояр сузившимися в щелочки глазами, останавливаясь на лицах, будто запоминая каждое. Люди отводили глаза, но никто не поднялся ему навстречу. Тогда он вскинул голову и, резко повернувшись, вышел вместе со своими приближенными вон из зала.

В тот же день были освобождены князь Владимир Андреевич с матерью Ефросиньей и доставлены на родовое московское подворье [39] Кроме уделов с имениями, у князей были еще свои подворья в Москве — в них они останавливались, когда великий князь вызывал их к себе. , пустовавшее после смерти Василия Шуйского. Торжественную встречу двоюродные братья решили отложить: Старинкой княгине с сыном надо было придти в себя после долгого пребывания в темнице.

После заседания в Думе Ваня с митрополитом и Иваном Бельским вышли на дворцовое крыльцо. Вокруг собралась толпа боярских детей, дворян, ратников, вырастающая на глазах: весть о новых переменах быстро летела по столице. Ваню опять чествовали — желали ему здравия, а он, тронутый всеобщим признанием, прижимал руки к груди. Хотелось ответить добром этим людям, которые так восторженно принимали его и, движимый чувством благодарности и любви, он вдруг повернулся к Иоасафу и горячо попросил:

— Святой отец, миленький, пойдемте в тюрьму! Освободим тех, кто томится безвинно!

Иоасаф растерялся. Он видел горячечный блеск в глазах мальчика. Его волнение, возбуждение искало выхода — отказать ему сейчас значило бы сильно обидеть. Но и согласиться было трудно: не имея опыта, десятилетний ребенок мог пожалеть и опасного преступника. Однако Ваня смотрел так умоляюще, что митрополит кивнул головой: он верил, что в нужный момент тот послушается его совета.

На тюремном дворе Ваня замедлил шаг и притих: вспомнился тот безумный день, когда он увидел за тюремными воротами насаженную на кол голову дяди Федора Мишурина.

Навстречу выбежал начальник тюрьмы и, угодливо кланяясь, повел знатных гостей по ступенькам, ведущим в подземные камеры. Заходили не в каждую: начальник принес список узников, справедливо отбывавших наказание.

Ваня пробегал его глазами с нарастающим раздражением: убийства, ограбления, поджоги, разбойные нападения. Но как узнать, почему эти люди совершили их? Кто творил суд над ними? Что толкнуло их на преступление? Может быть, голод или смертельная обида?

В бессилии он сжал кулаки: скорее бы вырасти, избавиться от опекунства и самому во всем разобраться!

Скрежет отодвигаемых засовов, скрип кованых дверей, затхлый воздух, тяжелые колоды-ошейники, железные маски, кандалы, наручники, цепи и одичалые взгляды из-под спутанных отросших волос — сколько же безысходного горя на грани с безумием!