Чезар Петреску - Патриархальный город

Это рок! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. А Магыля, — чужак, явившийся бог весть откуда, — безнадежно влюбляется в каждую из них по мере приближения ее смертного часа. Сейчас он провожает в могилу вторую. Через год или два за нею последует третья. Насколько я слышал, уже и эта третья начала кашлять и харкать кровью. Вот тебе мой рассказ и моя версия! Действительность, которая не нуждается в помощи воображения и превосходит его. Каких только нет людей и судеб! У нас ты сможешь разглядеть их вблизи. Уверяю тебя — эта привилегия не всегда утешительна…

Санду Бугуш снял шляпу и отер со лба пот.

Заглянул другу в глаза — нет ли в них иронической усмешки, не слишком ли он поторопился, знакомя его с хроникой своего патриархального города.

Но Тудор Стоенеску-Стоян не усмехался. У его старого школьного и университетского товарища, с которым они снова вместе, — дар облагораживать все мелкое и пошлое, чем полна жизнь, страсть разгадывать смысл побуждений и оправдывать человеческие поступки, такие путаные и, на первый взгляд, необъяснимые. Тудору было хорошо рядом с ним. Рядом с ним он чувствовал себя сильнее и старше. И только одно вызывало у него недоумение: отчего природа обрекла Санду Бугуша всю жизнь нести крест столь невыгодной наружности? У него и у самого внешность, мягко скажем, серая, незначительная. Но у его друга она прямо-таки карикатурна.

И снова от сознания своего превосходства, пусть ничтожного, он ощутил гаденькое самодовольство, скрывавшееся в темных тайниках его души, там, где личинками копошились все его дурные чувства, потаенные радости и трусливые пороки. Тудор Стоенеску-Стоян хорошо знал, что пряталось в этих тайниках.

Еще недавно ему казалось, что там ничего уже нет. И вот они заселялись вновь.

— Конечно, это мое толкование, моя собственная версия! — продолжал Санду Бугуш. — Другим эта история представляется иначе, и они рассказывают ее по-другому. Каждый изображает или искажает действительность сообразно со своей точкой зрения. Жизнь дает тебе только то, что ты даешь ей сам. Возвращает с процентами лишь то, что ты ей одолжил.

— Что ж, будем утешаться этой иллюзией! — скептически произнес Тудор Стоенеску-Стоян, который почувствовал в афоризмах друга бесповоротный приговор своей колеблющейся, себялюбивой, мелочной, чуждой благородства натуре.

— Иногда это утешение, иногда — наказание. Но вот, слава богу, мы и приехали! Не то, так вот философствуя в пролетке Аврама, как бы не оказаться в саду Академа. Аврам, Аврам! Распряги своих кляч! Дай им овса, что ли, чтоб взбодрились, а то они нас еле дотащили.

— Нешто я им овса не даю, господин Сэндел? — заныл извозчик. — Да эти одры, дай им волю, всю душу мою сожрут, и все им будет мало, чертяка их задави!..

Выпрыгнув из пролетки, Тудор Стоенеску-Стоян оглядел фасад низкого, но просторного дома, крыльцо, сад с петуниями, анютиными глазками и розовыми кустами; блестящие шары, в которых пролетка и кони Аврама казались миниатюрными игрушечными уродцами.

В одном из окон колыхнулась кружевная занавеска.

Разумеется, ему померещилось, или, может быть, подул ветерок.

Но Тудор Стоенеску-Стоян вдруг почувствовал, что он весь в копоти, небрит, у него красные от бессонницы веки и мятый воротничок. Он вспомнил, что жена его друга натура странная, тоскующая в изгнании.

Санду Бугуш приказал выскочившей на крыльцо служанке:

— Лисавета!.. Снеси все в комнату, приготовленную для гостя… Но сначала смахни пыль. А почему Ион не пришел тебе помочь?

— Да что тут помогать, на что мне Ион сдался? — возмутилась Лисавета, уязвленная в своем самолюбии. — Вроде и поела с утра хорошо, да и делов-то — не мешки на мельнице таскать.

Приземистая, широкая в кости, с засученными рукавами, служанка обнаружила редкое проворство, ухватив чемоданы мускулистыми руками воительницы.

— Подай-ка и этот малюсенький, дед Аврам!.. Что, не дается? Тяжеленек? Видать, дедуля, ты с утра не евши, как некоторые!..

Поднявшись на крыльцо, Тудор Стоенеску-Стоян нащупал узел галстука и машинально поправил его, глядя на свое отражение в застекленной двери. Двинулся дальше. Но поднялся лишь на три ступени и остановился, ничего не различая после дневного света в полумраке прихожей.

— Добро пожаловать в наш город! — приветствовала его из темноты хозяйка дома. — А лучше сказать — в наш патриархальный город, чтобы доставить удовольствие Санди.

Голос у нее был мягкий и чувственный, с неуловимым оттенком вкрадчивой, заговорщической иронии.