Чезар Петреску - Патриархальный город

Рука, поданная гостю для поцелуя, была белой, гибкой и бархатистой на ощупь.

Когда его глаза привыкли к полумраку и Адина Бугуш обрела очертания, материализовавшись из сиреневой мглы, Тудор Стоенеску-Стоян, словно читая раскрытую книгу, понял и беспокойство своего друга, и изгнанническую ностальгию его жены.

Высокая и хрупкая, Адина Бугуш напоминала бледные растения погребов, тянущиеся из мрака и сырости к вечно отсутствующему солнцу.

Жизнь сосредоточилась только в глазах.

Зеленые, фосфорические, окруженные огромными тенями, скрывавшими половину лица, они сверкали из-под длинных ресниц тем болезненным огнем, что мерцает над зеленью болотных вод.

Ее тонкие пальцы были прижаты к вискам. Потом, будто обессилев, в мучительном изнеможении сползли по щекам к подбородку.

Лицо Адины Бугуш казалось еще болезненнее, уже, тоньше. Взгляд ее безучастно скользил по ореховым деревьям старого сада, по стене, увитой плющом, задержался на колокольне, возвышавшейся над крышей дома, на одиноком тополе в конце улицы. А за всем этим, образуя задний план декорации, глазам предстал глинистый холм, размытый дождями и весенними потоками, круглый и голый, словно бесплодная возвышенность берегов Асфальтового озера.

— Вот, сударь, на что похожа жизнь патриархального города. На этот желтый холм… В первые дни его не замечаешь. Потом терпишь. А через три месяца он начинает давить на вас. Заслоняет горизонт… Стеной отгораживает от остального мира. И вы чувствуете, что попали в плен. И некуда бежать. И нет надежды…

— Но ведь это же Кэлиманов холм, Адина! Знаменитый холм Кэлимана, дорогой Тудор! — прервал ее Санду Бугуш. — Место историческое. Отсюда…

— Знаю, знаю! — не дала ему договорить Адина Бугуш. — Отсюда в бог весть каком году воины гетмана Не-помню-какого бросились на полчища паши Как-бишь-его… Но что это меняет? Мы живем не ради тогдашних упырей. У нас своя собственная, сегодняшняя жизнь, и в этой жизни, увы, нет даже того утешения, когда не знаешь, что тебя ждет, как это было лет двести — триста назад. Нашествие, битва, бедствие — это все-таки риск, неизвестность… Я нарочно не мешала тебе, Санди, пока ты рассказывал мне о твоих сегодняшних встречах…

Она повернулась к Тудору Стоенеску-Стояну:

— Слышите, сударь? Я нарочно не мешала Санди рассказывать по порядку о его нынешних встречах. То есть о том, что, по его мнению, должно бы меня заинтересовать. Что из этого вышло, вы видели сами. На вокзале он повстречал какого-то Тави и еще какого-то Петрекеску. По дороге ему встретился некто Иордэкел Пэун, старый глухой маньяк. Две барыни из нашего — ах! — высшего общества. Бывший приказчик, ставший крупным собственником, который на автомобиле вез из своего поместья гусей. Дальше — похороны и соответствующий рассказ…

— Да, забыл… — перебил Санду Бугуш, кротко и снисходительно улыбнувшись в тюленьи усы. — Забыл!.. Видел на вокзале госпожу Кристину. Надменную и похожую на привидение более чем когда-либо. (Он повернулся к Тудору Стоенеску-Стояну.) Ты, верно, заподозрил, что это мамаша Сезостриса. В таком случае извинись, пожалуйста, перед Адиной. Это одна из трех ее слабостей. Госпожа Кристина Мадольская — последний сучок генеалогического древа Мовилов.

— Не смейтесь, пожалуйста! — нахмурилась Адина Бугуш, отчего на переносице резче обозначились морщинки. — Кристина Мадольская заслуживает хотя бы интереса и сочувствия. Она жертва времени и здешних людей. А все остальные? Женщины? Мужчины? Что ты нашел в них? Когда с ними что случалось? До вечера мне еще предстоит узнать, что дочка префекта заболела ангиной, адвокат Икс продал или заложил свой дом, мадам Игрек проиграла триста лей в маус, у господина Зэт сбежала служанка и готовится еще одна помолвка. Неужели это — все, что может быть интересного на свете? Пожалуйста, сударь, будьте откровенны… я хочу, чтоб вы нас рассудили.

— Попытаюсь!.. — пробормотал Тудор Стоенеску-Стоян, сбитый с толку новой для него ролью третейского судьи. — Попытаюсь! На первый взгляд, жизнь и впрямь состоит из одних пустяков. Внимательный глаз, однако, может заметить…

Он запнулся и умолк. В голове его, где все еще отдавался однообразный грохот колес и скрежет тормозов, не нашлось ничего, что внимательный глаз мог бы заметить в жизни, состоящей на первый взгляд из одних пустяков. Он поднес руку ко лбу. И потеребил волосы.