Чезар Петреску - Патриархальный город

— Капут! — капитулировал Тудор Стоенеску-Стоян и поспешно поднял руки, изображая панический ужас, как это делал популярный среди бухарестцев комик в последнем ревю «Майского жука».

— Так надо, дорогой Тудоре. Однако да будет тебе известно, что эту первую неделю ты мой, то есть наш гость…

— Стоит ли беспокоиться? Я бы не хотел… — вяло, из вежливости попытался было воспротивиться Тудор Стоенеску-Стоян.

— Слова «беспокойство» у нас нет! — энергично заявил ему друг. — Вычеркнуто из словаря. Не забывай, — мы в Молдове; а здесь у гостя, по обычаю, три раза коней выпрягут, пока сжалятся и со двора выпустят… Ну, давай сюда квитанции на багаж.

Тудор Стоенеску-Стоян подчинился, не пытаясь сопротивляться. Санду Бугуш передал квитанции носильщику вместе с бумажкой в сто лей:

— Заберешь их прямо из пакгауза. Наймешь возчика и привезешь ко мне домой. Да поживей!..

— Слушаюсь, господин Сэндел.

— А теперь погоняй, Аврам!

Извозчик взмахнул кнутом, и «парадная коляска» — пролетка чуть поприличнее прочих — рывком тронулась с места. Они оставили позади высокую узкую двухместную, карету на рессорах, которую, кряхтя, волокла белая кляча, на каких только воду возить. За стеклом кареты, прямая и неподвижная, словно мумия, сидела дама, которую они видели на перроне. Санду Бугуш еще раз поклонился ей и повернулся к другу, чтобы внимательнее его разглядеть.

— Вот, стало быть, ты и с нами. — С нескрываемым удовольствием он похлопал приятеля по колену. — Прямо скажу, я глазам своим не поверил, когда получил телеграмму. Уверяю тебя, не пожалеешь. Разве что о том, как это я не надоумил тебя лет пять-шесть назад. Пять-шесть лет потеряно…

Недоговорив, он поклонился двум эфирным созданиям под кружевными зонтиками, ехавшими в собственном экипаже с лакированной сбруей. Потом поприветствовал какого-то господина в огромных очках и парусиновом плаще, сидевшего за рулем автомобиля, заваленного корзинами, бутылями, свертками и пледами; автомобиль был покрыт толстым слоем пыли — скорее всего, в результате долгого путешествия по сельским проселкам и ухабам. И наконец, поравнявшись с прохожим на тротуаре, Санду Бугуш перегнулся через борт пролетки, сложил ладони рупором, крикнул:

— Нынче не могу, господин Иордэкел! Невозможно… Не-воз-мож-но! Отменяю… От-ме-ня-ю! У меня гость… Го-ость!

И указал пальцем на Тудора Стоенеску-Стояна как на живой, не допускающий возражений аргумент.

Прохожий покивал в знак того, что все понимает и говорить тут не о чем.

— Туговат на ухо наш господин Иордэкел. Вот я и надрывался! — пояснил Санду Бугуш. — Между прочим, он знаток исторических документов, дарственных грамот и купчих крепостей. От него ты узнаешь о людях, что здесь жили когда-то…

Он вдруг взглянул другу в лицо, ожидая увидеть ехидную усмешку.

— Я думал, ты смеешься, — признался он с облегчением. — Получилось, будто я декламирую, словно герои Садовяну: «От него ты узнаешь о людях, что здесь жили когда-то». Но ты, как я вижу, не нашел в этом ничего смешного.

— Что ж тут смешного? Это вполне естественно. Я тебя понимаю. Ты ведь родился не в наемной квартире, как я, не на втором этаже, когда не знаешь, кто у тебя под ногами и кто над головой. Ты связан с землей. Звено в единой цепи.

Тудор Стоенеску-Стоян говорил и прислушивался, как у него получается. Он одобрял себя. Нравился себе. Восхищался собою. Его слова выражали мысль искренне, полно, до конца.

Мучительная натянутость первых минут прошла. Стерлась и беспощадная отчетливость, с какой он отмечал вульгарные манеры и заурядную внешность своего друга, его слишком маленькую с засаленной лентой шляпу, круглую тюленью голову. Теперь он испытывал к нему нежную симпатию, признательность, умиление. Он снова чувствовал, что рядом — великодушный, откровенный, простой, храбрый и сердечный друг прежних времен. Давний друг и, может быть, — сегодняшний спаситель, посланный ему провидением. Именно этот человек с чудаковатой внешностью сумел так чутко уловить сигнал бедствия и протянул руку, чтобы вырвать его из ничтожного и суетного столичного прозябания. Он снова ощутил себя в безопасности, в надежном убежище, словно ничейный щенок, которого, с улицы взяли в дом.

Эти чувства не мешали ему, однако, с упоением слушать свой голос, повторявший:

— Да, дорогой Санду. Ты звено в единой цепи.

— Хорошо сказано! — согласился Санду Бугуш. — Всякий человек должен быть и считать себя звеном цепи. Одна только Адина другого мнения. Адина — это моя жена…