Чезар Петреску - Патриархальный город

Паровоз, совершавший, надо думать, свой последний путь перед тем, как отправиться в исторический музей экспонатом для потомков, придушенно пыхтел, взбираясь на вершины холмов. И с неожиданной резвостью и проворством скатываясь со склонов вниз, приходил в себя, успокаивался; пронзительно кричал, чихал, свистел и снова, Выбрасывая тучи густой копоти, напрягаясь всеми трубками и клапанами, вползал на холм.

Тудор Стоенеску-Стоян в одиночестве стоял у окна; позабыв горькие мысли и угрызенья совести, только что мучившие его, перенесся, по примеру Стэникэ Ионеску, в другую, воображаемую жизнь и уже выступал против Бриана с обвинительной речью, которая должна была потрясти Европу. Он даже помогал себе жестами:

«Вот кто вы такой, господин Бриан! Вы раб собственного красноречия. Раб и жертва. Вы дали увлечь себя словам. Красивым фразам. Но где же решение? Человек конченый решать не может. А вы — конченый человек!»

И в тряске вагона, в скрежете ветхих оконных решеток, в дребезжании плохо закрепленных стекол ему слышится нарастающий гул: это рев толпы сливается с громом аплодисментов. Он скромно улыбается и отступает от окна, как бы благодаря невидимую аудиторию. И тут же, упав духом, возвращается к действительности, отбрасывая от себя эти несусветные видения.

Никогда у него не будет случая сделать выговор Бриану или хотя бы просто увидеть наяву знаменитый окурок сигареты в уголке рта и лацканы пиджака, осыпанные перхотью. Никогда не встретить ему ни Бриана, ни кого бы то ни было из тех, чьи фотографии появляются в тысячах газет, издаваемых на всех языках мира. А если, по прихоти случая, он и окажется рядом с другими, более скромными знаменитостями местного значения, вроде вчерашней троицы, то, стараясь остаться незаметным, робко забьется в угол и решится разве что на внутренний монолог.

Возможности его куда скромнее. Притязания — умереннее. И счастье — совсем близко.

Может быть — в этом патриархальном городке, чьи крыши едва проглядывают сквозь зелень фруктовых садов.

Он облокотился о раму окна.

«Патриархальный город» двигался ему навстречу.

Только что перед ним возвышался красноватый холм с осыпями глинистой земли, заросший осотом и колючим кустарником, побуревшим от зноя. И вдруг, под мальчишеский посвист паровоза, перевал вдруг раздался вширь, и глазам Тудора Стоенеску-Стояна открылась очаровательная долина.

Это и впрямь походило на волшебство.

Меж покрытых галькой берегов металлическим блеском отливала река. Ровно вытянутыми рядками лежало на лугу свежескошенное сено. В окно вагона волнами врывался пряный аромат созревших трав.

«Патриархальный город» двигался ему навстречу.

Показались улочки, укрытые тенью ореха и лип, домики, прятавшиеся под игрушечной дранкой, люди, крошечные, словно муравьи. Посреди площади, в окружении тополей и каштанов, возвышалась старинная церковь, основанная каким-нибудь древним господарем, может, Штефаном Великим, а может, Александром Добрым. Маленькое деревенское кладбище, заросшее сочной травой, походило на сад, огороженный ради цветов и кустов, а отнюдь не из страха перед тем грозным, необъяснимым концом, каким обычно представляется смерть.

Все здесь дышало простотой, стариной и благоразумием, словно страницы летописи, которую пролистали от начала к концу и дошли до седой старины, когда на берег реки, у серебряной глади вод, сошлись воеводы и сотники, лучники и рабы, купцы и служилые бояре, чтобы поставить себе каменные дома и основать град. Казалось, что здесь, в стороне от торной дороги века, почти ничего не изменилось с тех пор. Может быть, здесь нашли себе приют отвага и доблесть тех далеких лет. Может быть, здесь, в тени старых дубов и платанов, укрылось блаженство, неподвластное переменам и тревогам, пощаженное неурядицей времен, алчностью людей и суетностью соблазнов.

«Патриархальный город» двигался ему навстречу.

Маленькая девочка у шлагбаума махала платочком, поздравляя с радостным, счастливым прибытием.

Перевод К. Бабицкого.