Семен Журахович - Кто твой друг

— Почему ты не сказал мне раньше о своих разговорах с деканом?

— Какая разница? Раньше, позже… Софрон Карпович говорит…

— Я давно знаю, что он говорит, — перебила Надя.

Юра обиженно посмотрел на ее помрачневшее лицо.

— Знаешь что, Надя? Ты просто несправедлива к своему отцу, а он…

— Я не об отце сейчас говорю.

Она смотрела на него чужими, незнакомыми, потемневшими глазами.

Миновал месяц. Надя ходила хмурая, молчаливая.

Когда приходил Юра, они сразу же шли куда-нибудь. Возвращалась Надя такая же неулыбчивая, насупившаяся.

— Что с тобой? Поссорились? — спрашивала Елена Игнатьевна.

— Нет. Просто так…

Мать вздыхала. Разве у Нади бывает просто так? У нее всегда что-нибудь не так.

Как-то Надя попросила мать сказать Юре, когда он придет, что у нее, у Нади, очень разболелась голова, в кино она не пойдет.

— Ты можешь объяснить, что у вас произошло? — спросила мать. И с болью добавила: — С кем же тебе и поделиться своими тревогами, как не со мной?

— Ничего не произошло, — отводя взгляд, ответила Надя. — Может у человека разболеться голова?

— Ох, Надюша!..

Еще через неделю, когда позвонили в дверь, Надя выбежала из другой комнаты и, отчаянно жестикулируя, зашептала:

— Мама! Скажи ему, что меня нету дома. Нету, нету, нету…

Елена Игнатьевна вышла в прихожую, отворила дверь и не то сердито, не то смущенно сказала Юре, что Надя ушла к кому-то из подруг. «Давно?» — «Давненько».

Юра вежливо попрощался и ушел.

Елена Игнатьевна вернулась в комнату уже совсем сердитая.

— Ты могла бы меня уволить от неприятной обязанности врать твоему жениху, — сказала она. — Ну что там у вас? Поссорились?

— Нет, не поссорились.

— Рассказывай кому-нибудь другому… Терзаешься, страдаешь. А ссора эта, я уверена, из-за пустяка…

— Мама, я же тебе говорю: никакой ссоры. Просто… Просто я не хочу его видеть.

— Вот как! — насмешливо развела руками мать. — По крайней мере скажи, сколько времени ты не хочешь его видеть? Неделю или две? Чтобы я знала, что говорить, когда он придет.

— Совсем не хочу видеть, — тихо проговорила Надя.

Мать испуганно охнула.

— Ты с ума сошла!

Неизвестно, что сказала Елена Игнатьевна мужу, но вечером Софрон Карпович решил серьезно поговорить с дочкой. Однако на все его вопросы она упорно отвечала:

— Ничего не случилось. Просто так… — Лицо у нее было спокойное, только несколько бледное.

Отец рассердился. И тогда Надя, нарочито заимствуя его поучительный тон, сказала:

— Могла же я ошибиться, папа?.. Ты лучше знаешь людей и жизнь. И ты был прав, когда с самого начала сказал про Юру… Ты сказал, что из него выйдет серенький инженерик. И вообще… Я ошиблась. А ты был прав.

Софрон Карпович разозлился.

— Это легкомыслие! — страдальческим голосом кричал он. — Это черт знает что! Ошиблась, перешиблась… Если хочешь знать, Юрий в тысячу раз серьезнее и умнее, чем ты. Что ты на меня смотришь? Он по крайней мере прислушивается к добрым советам и мотает на ус. А ты с твоими фокусами… Она ошиблась! Перед людьми стыдно: то жених, то не жених.

Надя молчала. Тогда Софрон Карпович накинулся на жену:

— Твое воспитание! Можешь любоваться и радоваться… Боже мой, какое легкомыслие, какое несерьезное отношение к жизни!

Надя молчала.

Софрон Карпович еще долго кипятился и шумел, но делал он это лишь для того, чтоб отвести душу, он знал, что если дочь что-нибудь вобьет себе в голову, так и колом не вышибешь. Ведь у Нади кроме упрямого «Хочу и буду!» существовало еще более решительное «Не хочу и не буду!». И никаких граней, никаких переходов и компромиссов между этими полюсами не существовало.

Я хочу рассказать о милейшем Федоре Мокеевиче. Именно милейшем, другого слова не подберешь, особенно когда поговоришь с ним, потолкуешь о жизни, о том, о сем…

Вы знаете, товарищи, у нас встречаются еще отдельные молчальники. И грешно было бы закрывать глаза на это конечно же нетипичное явление. Встречаются…

И вот поэтому мне особенно приятно рассказать о Федоре Мокеевиче, человеке резком в своих суждениях, непримиримом ко всякому злу. Уж этот не смолчит!

Идет Федор Мокеевич после собрания домой и кипит от возмущения.

— Послушайте, — говорит он своему спутнику, инженеру Калиновскому, — да это же преступление! Три месяца этот Бурлаченко обивает пороги. Ему бы почетную грамоту за разоблачение очковтирателей в пятом СМУ. А его с работы сняли. Ловко? Конечно, формулировочку нашли…