Ариадна Борисова - Санна Ванна - Бабушка

На следующий день бабушка неожиданно спросила:

— А может, Аленушка, надо бы в Москву-то? Вдруг большим художником станешь. Не враг же я твоему таланту.

Алена мотнула головой, прижалась к теплому бабушкиному плечу:

— Как ты без меня будешь? Как я буду без тебя? Пойду в пошивочный цех, как другие девочки из нашей школы. А живопись… Живопись останется — как хобби.

— Ну, как хочешь. Хоббит так хоббит, — выговорила Александра Ивановна полузнакомое слово, и на ее выразительном лице отразились противоречащие друг другу сожаление и радость.

Однажды Алене приснился и запомнился цветочный луг и сидящая в его центре светлая женщина с русыми волосами. «Цветаева», — догадалась Алена. Женщина качнула головой:

— Нет, я — мама.

— Моя? — недоверчиво выдохнула Алена и вздрогнула. Во сне у нее неожиданно прорезался голос — тонкий, непрочный, как царапинка на стекле…

— Да, — сказала женщина печально. — Я — твоя мама.

Фигура матери побледнела и начала тихо растворяться в травах. Алена побежала к ней, хотела удержать, но руки схватили пустоту. Она долго звала маму, кричала слабым новорожденным голосом, рискуя его сорвать, ей было все равно, лишь бы увидеть маму снова… И проснулась от прикосновения. Бабушка Саша вытирала пот с ее лба.

— Ты кричала, — сказала Александра Ивановна.

— Кричала? — удивилась Алена. — Как?!

— Мычала, как теленок — мэ-мэ, — объяснила бабушка и тревожно спросила: — Что с тобой, девочка моя?

…Любовь располагает к опасениям и осторожности. Александра Ивановна давно стала скрыто набожной (о чем все были прекрасно осведомлены) и суеверной. Она боялась всего — повторного возвращения, ключей на столе, повернутого на столе в сторону Алены ножа, рассыпанной соли и перебегающих дорогу кошек. Боялась не только подстерегающих повсюду неприятностей, но и мелких проблесков удачи. От страха за внучку у нее образовалось безотчетное ощущение расплаты за каждую радость. Она видела, что в последнее время Алена чем-то терзается, и терялась в догадках: влюбилась, заболела, обидели? При последнем предположении руки у Александры Ивановны сами собой сжимались в кулаки и голова наливалась тяжелой ненавистью к неизвестному, посмевшему обидеть ее дорогое дитя.

— Что с тобой, девочка моя?

— Ничего. — Алена сумела ответить без видимого напряжения. И как в отражении, заметив в заботе Александры Ивановны свою растерянность, подумала отрешенно: «Я — не твоя. Ты — не моя. Мы чужие друг другу».

— А могли меня нечаянно подменить в родильном доме?

Какой бы мягкий взгляд ни сопровождал вопрос, он, очевидно, показался Александре Ивановне болезненным, напомнил то, что она тоже старалась ампутировать в памяти.

— Нет, — рассердилась она.

Помолчала и не выдержала, выдавила-таки признание:

— Я и тебя-то не хотела брать, нешто бы чужое дитя взяла?..

К вечеру чуткая Александра Ивановна, кое-что прикинув, пришла к выводу, что странный Аленин вопрос и ее бледный вид имеют общие корни. Сказала напрямик:

— Чего-то ты много об своем рождении интересуешься.

Алена чуть не поперхнулась. Губы шевельнулись отдельно от лица:

— Но ведь так случается в роддомах. И меня могли нечаянно подменить…

Глаза Александры Ивановны свирепо сверкнули:

— Наплел кто-то? Откудова эти глупости в мозги лезут?!

Алена опустила голову:

— Сама подумала…

Бабушка в порыве чувств сильно стукнула кулаком об стену:

— Меньше думай! И чтоб больше об таком ни слова!

С осени Алена начала работать в пошивочном цехе. Александра Ивановна справлялась по телефону, дошла ли, и лишь тогда унималась ноющим животом. Александра Ивановна скучала и радовалась — пусть работает, пусть рисует, меньше будет смотреть нехорошие фильмы, влияющие на нервную систему и на другую, сугубо женскую область, проявившуюся в Алене мягкой округлостью взамен подростковых углов.

Каждый раз, когда внучка задерживалась на работе, Александру Ивановну охватывал ужас. Леденящий страх она почему-то испытывала неразумной частью тела — животом. Сжималась им, как в самолете, летящем в беспроглядную пропасть, и думала: «Живот мягкий, вот и давит его, голова так стиснуться не может — череп-то твердый, костяной».

Она ругала себя, но ничего не могла поделать: рисовала себе картины одна жутче другой, и сама же их пугалась. За продуктами выбиралась в магазин сама, помаленьку носила их по нескольку раз в день, не посылала Алену. Вдруг кто обидит походя, народ недовольный пошел, злой. Сердце изболелось, глядя на внучку. Да ведь есть на что глядеть. Лицо у Алены ясное, волосы в природных кудрях цвета красного дерева, сама стройная, ладная, талия как у молодой Гурченки… И не заподозришь изъяна глухоты. Смех звонкий, только звуком однообразный, будто живой инструмент-пианино берет несколько аккордов, а дальше музыка становится немного искусственной, застревает, как в заезженной пластинке…