Филип Рот - Призрак писателя

— Когда все происходило, забытым прошлым это не было.

— Тогда это было просто чепухой.

— Ты так не думал. Ты год с лишним бегал от Эсси к Сидни и обратно.

— Суть же в том, сынок, что наша семья — это нечто большее, чем то, что описано в твоем рассказе. Твоя двоюродная бабушка была женщина добрая, любящая, трудолюбивая — таких уже и не бывает. И твоя бабушка, и ее сестры — все до единой. Эти женщины думали только о других.

— Но рассказ-то не о них.

— Но они же — часть этой истории. С моей точки зрения, основная часть. Без них и рассказа-то не было бы! Да кто он такой, этот Сидни? Ни один нормальный человек о нем сейчас даже не вспомнит. Для тебя, мальчишки, он, наверное, был увлекательной личностью, восторга полные штаны — то появится, то исчезнет. Легко могу понять — горилла шести футов ростом, штаны клеш, на запястье опознавательный браслет позвякивает, сыплет байками без умолку, будто он на флоте был адмирал Нимиц [20] Честер Уильям Нимиц (1885–1966) — адмирал флота, главнокомандующий Тихоокеанским флотом США во время Второй мировой войны. , а не палубы драил. А ему-то ничего существенней и не поручали. Помню, пришел он как-то к нам, уселся на пол и стал тебя и твоего братишку учить кости бросать. Ради хохмы. Как мне тогда хотелось вышвырнуть его из дома!

— Я такого даже не помню.

— А я помню. Я много чего помню. Всё помню. Миме Хае Сидни только душу рвал. Маленьким детям невдомек, что из-за балабола, который валяется с ними на полу и шутки шутит, другие люди навзрыд рыдают. А твоя двоюродная бабушка из-за него нарыдалась, он как подрос и за порог шасть, ей только горе и нес. И все же, все же она оставила ему часть из накопленного тяжким трудом — питала надежду, что как-то это ему поможет. Она оказалась выше всех тех несчастий и унижений, которым он был причиной, — такая вот замечательная женщина. «Хая» значит «жизнь», было в ней и это, этим она и делилась. Только это ты опустил.

— Я этого не опустил. На первой странице я именно об этом и упомянул. Но ты прав — о жизни Мимы Хаи я не распространялся.

— А там хватило бы на рассказ.

— Но мой рассказ о другом.

— Ты хоть понимаешь, как воспримут такой твой рассказ, когда он будет опубликован, люди, которые нас не знают?

Мы как раз спустились по нашей улице к Элизабет-авеню. И каждая лужайка, каждый проулок, гараж, фонарь, каждая кирпичная ступенька — все они были мне родными. Здесь я отрабатывал крученую подачу, здесь свалился с санок и сломал зуб, здесь впервые тискал девчонку, здесь мама дала мне затрещину за то, что я дразнил друга, здесь я узнал, что умер мой дед. Бесконечная вереница воспоминаний о том, что случалось со мной на этой улице с кирпичными домиками на одну семью — примерно такими же, как наш, принадлежали они евреям — примерно таким же, как мы; за них — шесть комнат с «отделанным» цокольным этажом и верандами, выходящими на улицу с развесистыми деревьями, — евреи не уставали благодарить, потому что помнили, с какой части города начинали.

По другую сторону улицы был вход в парк. Там обычно усаживался — каждое воскресенье на одну и ту же скамейку — отец и наблюдал, как мы с братом, вопя во все горло, играем в салочки — после долгих часов благонравного поведения с дедушками и бабушками, родными и двоюродными, с дядями и тетями: мне порой казалось, что в Ньюарке Цукерманов больше, чем негров. Я их за год столько не видел, сколько успевал повидать родственников за воскресную поездку по городу с отцом. «Ох, — говорил он, — до чего же вы, мальчишки, любите поорать!» — и приглаживал наши взмокшие вихры, одному левой рукой, другому правой, пока мы шли из парка назад, вверх по нашей улице. «Им бы поиграть да поорать, — говорил он маме, — и они уже на седьмом небе». Теперь мой младший брат смирился и, преодолевая тоску, учится на зубного техника, забросив (поскольку отец лучше знает) вялые попытки стать актером, а я… Я, видно, так и продолжаю орать.

Я сказал:

— Знаешь, я, пожалуй, сразу на автобус. Давай сегодня без парка. День был длинный, а мне еще собираться — завтра в Квосей ехать.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Толку от этого не будет, пап. Давай ты просто отправишь мне рассказ назад по почте и постараешься обо всем забыть.

На это предложение отец только язвительно хмыкнул.

— Ладно, — резко бросил я, — можешь не забывать.

— Успокойся, — сказал он. — Я провожу тебя на автобус. И подожду с тобой.

— Ты бы лучше домой пошел. Холодает.