Георгий Караславов - Дурман

Ребенок трудно перенес инфлюэнцу, но недели через две уже снова унесся в свой мир игрушек, забав и детских шалостей. Снова по комнате были разбросаны самодельные волчки, тележки и плуги.

Старая ни словом не обмолвилась после столкновения, но в доме повисло тяжелое облако черной ненависти. Она совсем замолчала, ни во что не вмешивалась, не двигалась с места. Тошка привыкла выполнять все ее приказы по дому и хозяйству, и теперь, предоставленная сама себе, она оробела. Если бы она не боялась попреков да косых взглядов свекрови, она и сама бы справилась со всей домашней работой, а теперь боялась и шагу ступить самостоятельно. И как только представит себе ее хмурое мрачное лицо, ее сгорбленную черную фигуру, так совсем растеряется и не знает, с чего начать и чем кончить. Сто раз на день робко спросит, что да как по самому ничтожному поводу.

Вот и сейчас Тошка тихонько приоткрыла дверь и просунула голову:

— Мама, надо стирать, чем воду согреть?

— Что есть.

— Кукурузные стебли кончились.

— Возьми виноградный хворост.

— Да мы же его еще на прошлой неделе сожгли.

Старая, укутавшись в свою черную шаль, не поднимала глаз. Потом сказала ледяным тоном:

— Сожгли так сожгли. Возьми кукурузные кочерыжки.

Тошка знала, что их берегли только на растопку, и хотя свекровь сама посоветовала взять кукурузу, была уверена, что потом ей достанется за это, но переспросить не посмела, поэтому тихонько прикрыла дверь, как будто в комнате только что уснул ребенок, и на цыпочках пошла на кухню. Но к кукурузе она и не притронулась. Вышла во двор собирать мусор, какой попадется под руку.

Бывало и так: свекровь распорядится, а на следующий день начнет пробирать:

— Ты зачем муку пересыпала в эту кадку, а? Она же вся соленьем провоняет, да ты что?

— Ты сама мне велела пересыпать, когда я позавчера начала тесто месить из новой муки…

— Значит, я велела? Все я, я кругом виновата, я всему виной, ничему хорошему не научу… Ох, господи, прибери меня к себе поскорее, чтоб я, глупая, не путала умных людей, жить им не мешала!

Тошка молча опускала голову. Что могла она возразить?.. Как говорить с таким поперечным человеком? Как оправдываться? Может, старуха на самом деле забывала, что именно так велела сделать, а может, только прикидывалась? Тошка выслушивала ее попреки молча, только слезы навертывались на глаза, обида сжимала горло. Поначалу она думала, что нет ничего на свете хуже ее попреков. Но она ошиблась: еще хуже ее страшное, зловещее молчание. Тогда в доме нависала тишина подступающей смерти, неумолимой, как рок. А в последнее время это случалось все чаще и чаще. Гневалась ли она, думала ли о чем своем, планы кроила или что подсчитывала?.. Не отвечала никому: ни Тошке, ни Ивану, ни внуку даже. А то вдруг вздрогнет, испуганно оглянется вокруг и снова задумается.

Прошло Рождество, вот и Новый год наступил. Люди поднарядились, высыпали на улицу, в деревне воцарилось оживление. Молодежь собиралась за околицей, оттуда доносилась музыка, песни, там вились хороводы, танцевали девки и парни. Тошка прислушивалась к песням, к взрывам смеха, ей тоже хотелось туда, где смех и веселье, посмотреть на людей, вспомнить прошлое, свою молодость, но ничего этого ей было нельзя: она вдова, и ей не полагается выходить за ворота. Неужели и дальше она будет сидеть взаперти, издалека слушая чужое веселье? Не ходить ей теперь никуда: ни на хороводы, ни на свадьбы, ни просто к людям.

Наступил Иванов-день. И впервые за столько месяцев в их доме зазвучал смех и веселые разговоры. Днем к ним заходило много народу. Старая встречала гостей, угощала, старалась быть веселой и приветливой, но временами казалось, что мыслями она где-то в другом месте. Вечером пришли друзья Ивана, начались песни, разгорелось веселье. Все словно забыли, что еще не так давно в этом доме стоял гроб, никто вроде и не вспоминал об умершем. Но и Иван, и Тошка, и даже старая мать знали, что эти песни пелись в его честь, так старые друзья поминали умершего Минчо…

В прежние годы на Иванов-день старая не жалела вина, словно специально припасала к этому празднику. Но на этот раз нацедила три-четыре миски и этим ограничилась. Когда же Иван шепнул ей, чтобы поднесла гостям еще, она злобно отрезала:

— Кто хочет наливаться — пусть в кабак идет!

Иван вспыхнул:

— Ну и человек же ты! Не разбери поймешь… — и вернулся к друзьям.

От вина или от вчерашнего гвалта в доме, а, может, от простуды, на следующее утро старая проснулась с тяжелой головой. Руки и ноги словно отнялись, болели суставы, першило в горле. Она послонялась по дому, вышла во двор, накормила кур. Хотелось ей немного поразмяться, авось пройдет. „Это от вина, — успокаивала она сама себя. — Не надо бы столько пить, да и шум такой подняли, галдеж да песни — голова треснет…“