Георгий Караславов - Дурман

Старая сидела за прялкой у окна и поглядывала на улицу. Когда Тошка вошла прибрать посуду, она опять глянула в окошко и опустила веретено.

— Хороший день, надо бы одно дело сделать, да Иван опять пропал где-то, наверно, в кофейне сидит…

— А какое дело-то, мама? — остановилась Тошка. — Может, я справлюсь?

— А чего тут не справиться? Ясное дело, справишься, — ответила свекровь. — Дак ведь у нас есть мужик в доме, чего ты будешь его делами заниматься, мало у тебя своих дел? А завтра пристанет: дай то, дай другое, то рубаху, то портки. И не спросит, каким делом ты занималась: своим или вместо него работала…

— Да что там, сделаю… — мягко настаивала Тошка.

— Знаю, что сделаешь, дочка, да это и не бог весть какая работа, но… Досада берет, — ему бы что по дому помочь, а он… надо бы обмазать стену кухни со стороны Малтрифоновых, будь они неладны… Вода с их крыши прямо нам на стену течет… такая сырость, того и гляди одолеет всех нас сухотка, — тогда лечись… Сколько раз я Ивану наказывала! Сделаю, говорит, обмажу, все только обещает, лодырь, а за дело не возьмется… Польют дожди, тогда поздно будет…

Старая говорила с легким раздражением и тыкала веретеном в воздухе, указывая на летнюю кухню. А сама на невестку глаз не поднимает, будто боится чего-то. И вся ее воркотня против Ивана выглядела как-то неестественно.

— Были бы силы, я сама бы справилась, да где там, ноги уже не держат, стара стала…

— Я все сделаю, мама, — сказала Тошка. — Ты только скажи как.

— Сделаешь! Разве это женское дело?.. Мало мы целыми днями по дому крутимся, присесть некогда, да если еще дувалы поправлять станем, стены мазать… Ты только намешай глины, которую Иван привез, а когда он вернется, я ему покажу… Только глины намешай…

— Хорошо, мама, я сейчас. Всю, которая есть?

— Всю, всю, — ответила старуха, стараясь не менять своего строгого вида, хотя радость так и напирала изнутри. — Да много ли там… Куры разворошили, да мы немного взяли по надобности… так что там осталось? Много ли? А надо побольше, покрепче обмазать.

Тошка оставила посуду, взяла медный котел, мотыгу и вышла во двор. Собрала в кучу рассыпанную глину, взрыхлила, проделала лунку в середке и начала подливать воду. Подольет — перемешает мотыгой, еще подольет — еще перемешает. Когда глина размякла, старуха выползла из избы и направилась к ней.

— А ты ногами, невестка, ногами!.. С мотыгой будешь весь день колупаться. А ты по-плотницки, ногами, — быстро и хорошо… Размешай так, чтобы как сметана была…

— Холодно, — замялась Тошка.

— Холодно? Да какой же это холод? Холода ой какие бывают… Да если разомнешься как следует, то и согреешься… И бани не надо.

Тошка положила мотыгу, сняла чулки. Потом подоткнула юбку, так что оголились икры, и ступила в размякшую глину. Ледяные змеи поползли по телу. На лице зашевелились мурашки. Холодом обожгло ступни, она качнулась назад, словно от удара, и едва удержалась на ногах. Но Тошка одолела слабость, снова шагнула вперед и начала месить глину, быстро перебирая ногами и подпрыгивая на месте. Косы хлестали ее по плечам, грудь колыхалась, все тело извивалось, как под ударами бича. Воздух с шумом вырывался из широко открытого рта, она задыхалась. Нужно было поскорее покончить с этим проклятым месивом и бежать в теплую избу. Хотелось реветь, выть в голос от обиды, от боли и от чего-то такого, чему она сама не могла дать названия.

И когда она, уже изнемогая от усталости, собиралась бежать в дом согреться, хлопнули ворота, и во двор вошел Иван. Увидев Тошку по колено в глине на морозе, он остановился, как громом пораженный, и быстро пошел к ним.

— Надо было глины намесить — стену обмазать со стороны Малтрифоновых, — виновато начала старая.

— Морду себе обмажь, старая дура! — заорал Иван. — Тошка, беги отсюда сейчас же в избу, иначе… кому в голову пришла эта дурость?..

— Дурость, говоришь? — ощерилась старуха, — вот как завалится стена, увидишь ты бестолковщину…

— Башка у тебя завалилась, стена не завалится, — совсем вышел из себя Иван. — Целыми днями торчишь в доме и все людям заделье выдумываешь… Да кто же в такую холодину ногами глину месит, а? Ты и цыгана не заставишь, а тут невестку босой в такой мороз выставила… Да ты ее в гроб вгонишь…

Старая вздрогнула. Она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле. Она только молча подняла руку, не то ударить, не то проклясть. „В гроб вгонишь! — пронеслось у нее в голове, — он еще ее жалеет, дурачок блаженный!.. Сует нос туда, а сам ничего не смыслит… В гроб вгонишь! — повторяла она про себя, онемев от злости. — Давай ори больше! Пусть она догадается обо всем, пусть начнет языком трепать, вся деревня узнает… Тогда пропали мы все, пропало наше добро, обдерет она нас, как липку…“