Георгий Караславов - Дурман

Милю сам выкопал это подполье. И когда закончил, ей показалось, что это не просто подвал, а настоящие хоромы. Так ей показалось, уж очень давно она об этом мечтала. До этого негде было держать продукты, заготовленные на зиму, все или замерзало от холода, или портилось в тепле. И когда в самое голодное время года приходилось выбрасывать на помойку полкадки солений, она места себе не могла найти, хоть плачь. Да иногда и всплакнет на самом деле, прямо заголосит, как над покойником. Так продолжалось несколько лет. Милю слушал-слушал ее причитания и однажды под осень засучил рукава, прихватил кирку — и в чулан. И заработал. Тогда старая совсем заревела белугой, чуть не кинулась на него с кулаками, вот-вот глаза выцарапает: „Да ты что, сдурел?! Избу на бок своротишь, некуда будет притулиться…“ Но он и усом не повел, продолжал работать киркой. Начав копать с середины, дошел до стен, но не вплотную, а не доходя двух пядей, потом выложил кирпичом, отштукатурил, стянул как следует досками, так что основы дома еще больше укрепились, а по стенам получились лавки. На этих лавках старая потом все по порядку расставила. Положил четыре балки, крепко-накрепко забил, а сверху настелил пол чулана и прошелся рубанком, и так все красиво получилось, да так ладно, что старая пожалела, что не выкопал он подпол под большой комнатой. Подвальчик вышел на славу. Летом в нем было прохладно, а зимой тепло. Вот только лестница была очень крутая, да и немножко кренилась набок, но большой беды в этом не было. За столько лет старая всего один раз поскользнулась. Ободрала слегка локоть да ногу немного подвернула, но с тех пор ступала осторожно, как кошка. Да и привыкла уже, знала точно, куда надо ступить. Когда нужно было что-нибудь из подпола, Тошка осторожно предлагала: „Мама, может, мне сходить?“ На что старая неизменно отвечала: „Ты не знаешь, где что, я сама“, — и грузно поднималась с места.

В подполье она спускалась и тогда, когда хотела обдумать что-нибудь очень важное, серьезное. Там было тихо, спокойно. Маленькое оконце занавешено старой, вылинявшей мешковиной, словно вход в медвежью берлогу. Не видно было, что делается внутри, и доступу сюда тоже никому не было. А когда старая была чем-нибудь раздосадована или, наоборот, при какой-нибудь радостной вести, она спускалась сюда, чтобы успокоиться, отдохнуть, прийти в себя. Воздух был спертый, стоял тяжелый дух каких-то испарений, пахло чем-то привычным, и старая вдыхала его с наслаждением и упоением. Все здесь, до самой последней мелочи, было знакомо ей, все это она расставила своими руками, знала, где что находится — стоит только руку протянуть. Она мысленно разговаривала с этими вещами, поведывала им свои самые сокровенные тайны. Для нее они были почти живыми существами, которые все знают и все понимают, но которые никогда никому ничего не скажут, не выдадут ни за что на свете.

Последнее время старая все больше и больше пропадала в подполье. Несколько раз, разговаривая с матерью, Иван уловил запах вина. Он не сказал ни слова, только усмехнулся про себя и отвернулся. С одной стороны, это его неприятно удивило, но, с другой, даже как-то успокоило: „Что с нее, старухи, возьмешь? Пусть себе выпивает, раз хочется“. Почувствовала это и Тошка, но даже обрадовалась: „Пусть хоть обопьется, только меня бы оставила в покое!“ Иван подумал: „Ненадолго ей хватит, от силы до Нового года“.

— Чего ты там все торчишь, — однажды не выдержал он, — смотри, простуду подхватишь!

— Это мое дело, — как-то виновато буркнула она под нос и заковыляла в сторону.

„Знаю я, какие там у тебя дела“, — хотелось ему сказать, но он только строго посмотрел ей вслед.

Однажды Тошке что-то понадобилось взять из сундука свекрови, там держали одежонку Пете. Но на сундуке висел замок.

„С чего бы это? — подумала Тошка, ей стало грустно: — От меня, что ли, прячет? А чего прятать-то? Будто я не знаю ее барахла…“

Сундук был широкий, грубо сколоченный. Окрашен он был ореховой краской, а на лицевой — размалеван цветами. Со всех сторон он был обшарпан, но среди цветов ясно читалось — 1896 год. Тошка никогда не обращала на него особого внимания, сундук как сундук, но, увидев на нем замок, взглянула на него словно другими глазами. Будто в первый раз увидела. Почему старуха замок повесила? Внутри, как она помнила, было немного шерстяной пряжи, старая вязаная фуфайка и какое-то тряпье. Тошка хотела распустить фуфайку, добавить новой пряжи и связать Пете кое-что на зиму. Надо бы и рубашонки его перебрать, подштопать, ведь зима на носу. Похолодало, а ребенок совсем оголел, ходит, как неоперившийся утенок. Не хотелось ей со свекровью говорить об этом, но ничего не поделаешь. И она осторожно спросила: