Георгий Караславов - Дурман

— Пустяки все это! Мертвый — спи себе в могиле, а нам ждать, пока жито в поле перестоит и осыпется, да?

— Вот-вот, — огрызнулась на него мать. — Вот и он никого не слушался, господь нас всех и наказал. Теперь твоя очередь…

— Что-что? — противился Иван. — Да это с каждым может случиться… Кто деревьев не корчевал, только тому и не страшно, чего тут!

— Когда нет страха от бога, сынок, тогда и дома можешь шею себе свернуть… Вот и Стефан Конакчийский ни во что не верил, а как начали дети у него умирать один за другим, другое запел…

— Конакчийские умирали от чахотки, — слегка иронично заметил Иван. — Раз ты бедняк, так и господь-бог от чахотки не спасет…

— Постой, постой, — заворчала старая. — Вот когда станешь хозяин в своем доме, тогда и распоряжайся…

Небось, Минчо не осмеливалась такие слова говорить: „Вот когда станешь хозяином в своем доме…“ Уж не она ли теперь хозяйка? Иван помолчал, хотел было одернуть мать, да передумал. „Нелегко ей теперь, потому и ворчит. Переменилась, все не по ней — да что поделаешь…“

Старая постоянно плакала, морщинистые щеки все в слезах, словно опаленные огнем. А когда не плакала, глядела хмуро, исподлобья и все что-то ворчала под нос. Тошке еще ни слова не сказала, даже глаз на нее не подняла. „От горя это“, — думала сначала Тошка, но потом молчание свекрови начало ее пугать: „Сердится, на меня сердится“. Когда свекровь начала разговор о жатве с Иваном, она думала, что Тошка тоже примет в нем участие, но та по-прежнему молчала.

— Вот так, неделю будем валяться без дела, а потом в поле все жилы повытянем, — буркнул Иван хмуро, но явно сдаваясь. — Темнота наша!

Вдруг старая заголосила. И пошла причитать, приговаривая что-то обидное, злое. Тошка разобрала несколько слов, словно ножом, полоснули они по сердцу…

До конца недели не вытерпели. На пятый день чуть за полночь старая захлопала дверьми, загремела посудой.

— Иван! Невестка! — позвала она. — Вставайте, вставайте! В поле пора! Пока мы вылеживаемся, хлеб весь ветром развеет. Давно перезрел!

Тошка поднялась с тяжелой головой. Петю крепко спал. Она осторожно его потормошила, позвала ласково, потеребила волосики, но он только сладко потянулся, дрыгнул ножкой, что-то промурлыкал, как котенок, и перевернулся на животик. Не в силах его разбудить, Тошка взяла ребенка на руки и понесла к телеге.

— Оставь ребенка, — закричала старуха, — куда несешь его, как котенка?!

— Так, … ведь все вместе поедем? — смутилась Тошка.

— Все вместе! Куда нас нелегкая понесет всех вместе? Кому-то же надо еду сготовить?

— Я не знала, матушка…

— И чего ты только знаешь… Все вас учи, все за ручку води…

Тошка сдержала выступившие было на глазах слезы и вернулась с ребенком на руках в избу.

— А кто нам поесть принесет? — строго спросил Иван.

— Я. Кому же еще?

— И потащишь ребенка в такую жарынь аж до Чаталдере?

Старуха промолчала.

— Собери сейчас чего-нибудь на скорую руку, никуда не пойдешь! — приказал он строгим тоном и вышел.

— Ну, ладно, — согласилась старая. — Невестка, а невестка! Принеси ребенка, нечего ему в такую даль по жаре тащиться…

— Ну и поперечная баба, — процедил Иван сквозь зубы. — Так и норовит укусить…

Тошка прямо застонала от обиды. Будто ножом полоснуло по горлу, горечь подступила. За что ей такая обида? Хуже собаки к ней относится. Сноха она в этом доме или последняя скотина?.. Минчо справляет и три дня, и девять, готовится справить и сорок дней, а ей — такие обидные, злые слова. Понимает Тошка: горько ей, ведь она мать, сына похоронила. Но почему же на нее-то сердится, чем она-то виновата?.. Встал бы Минчо и услышал все это! Разве и ее жизнь не кончена, теперь черным-черна, разве и ее молодость не подрублена под корень? Может ли она смириться с таким горем, в силах ли забыть мужа?

Весь день она жала и плакала. Плакала украдкой, пряча лицо в стебли пшеницы, укрывшись в кустах на меже, стараясь подавить подступающие к горлу слезы. Старая, сгибаясь с серпом, тихо постанывала и смотрела на нее злыми глазами из-под черного платка. Иван молчал, готовый каждую минуту взорваться. Зло его брало. Пять дней просто так пропало, да вот еще и мать ни с того, ни с сего злится, зло его брало и за что-то другое, чего и сам не мог понять. Один только Петю весело носился по стерне. Босой, без шапки, с расстегнутым воротом рубашки, он сновал туда и сюда в высокой пожухлой траве, в кустарниках на межевых полосах, ловил кузнечиков и божьих коровок, подбрасывал их высоко в воздух. Дядя показывал ему птичьи гнезда, бабка ласково ворчала. И только тогда Тошка слышала их голоса. А как весело было у них до смерти Минчо! Теперь и знойное марево гуще и тяжелее, и небо — низкое, белесое.