Олдос Хаксли - Эти опавшие листья

Маленькая девочка в темно-желтом сарафанчике, цвет которого выглядел бледным на фоне ее загорелой кожи, подбежала и замерла в двух или трех ярдах в стороне, разглядывая меня очень серьезно. У нее были огромные глаза, прятавшиеся за невероятной длины ресницами. А поверх них открывался широкий и выпуклый лоб, который сделал бы честь любому философу. Курносый носик был так мал, что почти не выделялся на лице. Черные, тонкие и непослушные ее волосы буквально стояли на голове в состоянии перманентного взрыва. Она долго смотрела на меня. Я тоже отвечал ей пристальным взглядом.

– Что тебе нужно? – спросил я.

И внезапно при звуках моего голоса ребенком овладел приступ застенчивости. Девочка прикрыла лицо ладонью, словно защищаясь от возможного удара. Но через секунду осторожно взглянула на меня. Лицо ее раскраснелось. Я обратился к ней еще раз. Она повернулась и убежала, направившись к своей семье, расположившейся под скудной и колеблющейся тенью большого полосатого зонта. Я видел, как девочка кинулась в объятия своей дебелой мамаши в белом муслине. А затем, зарывшись лицом в грудь мамочки и благополучно забыв о моем существовании, она вернулась к игре с младшей сестрой с таким важным видом, словно ей удалось предотвратить некий неприятный инцидент.

Откуда-то издали траурно и протяжно донесся крик продавца – разносчика пончиков.

– Бомболони!

Две молоденькие американские девушки в фиолетовых купальных платьях прошли мимо, разговаривая друг с другом.

– И он так интересно мыслит, – услышал я реплику одной из них.

– Но мне в нем гораздо больше нравятся его зубы, – заметила вторая.

Вскоре в поле моего зрения оказались немолодой мужчина с большим животом, какой появляется у тех, кто слишком любит макаронные изделия, и очень худенький мальчик лет двенадцати – оба мокрые и блестящие от морской воды. Горячий песок обжигал им пятки, и они вприпрыжку пересекли раскаленный пляж, за чем мне было даже приятно наблюдать. Но подошвы ступней полоумной Кончетты покрывал слой более огнеупорного материала. Босая, она каждое утро спускалась с гор, неся в одной руке корзину с фруктами, а другой опираясь на длинный посох. Она продавала свой товар на пляже, а потом обходила окрестные виллы, пока ее корзина не пустела. После чего Кончетта отправлялась в путь обратно – через равнину и в горы. Отвернувшись от толстяка и хлипкого мальчугана, я увидел, что она стоит надо мной. На ней было сильно поношенное и покрытое пятнами старое платье. Седые волосы прядями выбивались из-под широкополой соломенной шляпы. Немолодое лицо было тонким, узким и с вечно любопытным выражением на нем; морщинистая кожа коричневым пергаментом обтягивала кости. Опершись на посох, она молча смотрела на меня.

– Значит, это ты утопший иностранец, – наконец произнесла она.

– Если бы он утонул, то не был бы жив, – сказал доктор.

Молодой гигант счел это удачной шуткой и разразился басовитым смехом.

– Иди своей дорогой, Кончетта, – продолжил доктор. – Ему сейчас необходим покой. А твои бессвязные речи здесь совершенно ни к чему.

Кончетта не обратила на него внимания. Она привыкла к подобному обращению с собой.

– Милость Божья, – начала она, покачивая головой, – что бы с нами со всеми сталось, не будь ее? Ты еще совсем молоденький, много чего успеешь сделать. Но это Бог уберег тебя. Я – старая. Но и моя опора в кресте. – Выпрямившись, она приподняла свой посох. У его верхнего конца был гвоздем прибит крестик из двух обломков дерева. Кончетта со всей страстью приложилась к нему губами. – Я люблю крест, – добавила она. – Крест красив, он…

Но ее прервала молодая сиделка из детской комнаты, прибежавшая, чтобы купить килограмм лучшего винограда. Религии не дозволялось мешать бизнесу. Кончетта взялась за свои маленькие металлические весы, положила в миску виноградную гроздь и принялась двигать груз в поисках точки равновесия. Сиделка стояла рядом. Она была круглолицей, румяной, с ямочками на щеках, с черными волосами и глазами, похожими на две черные пуговицы. И фигурой она напоминала спелый фрукт. Молодой силач смотрел на нее с откровенным восхищением. Но она лишь покосилась в его сторону, после чего он перестал для нее существовать, и девушка стала напевать что-то себе под нос, словно оказалась одна на необитаемом острове и хотела взбодриться.

– Шестьсот граммов, – объявила Кончетта.

Девушка расплатилась и, напевая, все еще одна на необитаемом острове, стала удаляться мелкими шажками, плавно покачивая бедрами и двигая ягодицами, похожими на луну, видимую сквозь быстро несущиеся облака. Молодой гигант прекратил массаж и устремил взгляд ей вслед. С лунным изяществом и с лунной медлительностью сиделка уходила все дальше, не слишком твердо держась на своих высоких каблуках среди песка.