Олдос Хаксли - Монашка к завтраку [сборник]

– Мельпомена, вероятно, старалась убедить себя, что сожалеет о тетушке, и, к своему ужасу и стыду, обнаружила в глубине души чуть ли не радость.

Я думал, что говорю нечто оригинальное, но мисс Пенни приняла мое предположение как нечто само собой разумеющееся.

– Именно, – сказала она. – И это должно было лишь укрепить те склонности и придать новую силу тем устремлениям, потворствовать которым теперь, когда тетушкина смерть развязала ей руки, она могла сколько угодно. Муки совести, раскаяние неизбежно ведут к мысли об искуплении. А для той, что упивалась жизнеописаниями мучеников, искупление естественно выразилось в умерщвлении плоти. Мельпомена часами простаивала ночью на коленях в своей холодной спальне, недоедала, а когда у нее болели зубы, что случалось часто, – они причиняли ей беспокойство, сказал доктор, с самого детства, – она и не думала идти к дантисту и лежала всю ночь без сна, радуясь своим мучениям и с торжеством ощущая, что, как это ни непостижимо, они приятны потусторонним силам. Так она прожила два или три года, пока не истощила себя вконец. В результате она заболела язвой желудка. Прошло целых три месяца, прежде чем она вышла из больницы, впервые за много лет хорошо себя чувствуя, с новыми, «с иголочки», несокрушимыми вставными зубами, сплошь из золота и слоновой кости. И еще одна перемена к лучшему – Мельпомена, как я полагаю, обрела душевное здоровье. Ходившие за ней монахини помогли ей увидеть, что, умерщвляя плоть, она проявляла излишнее рвение, к чему ее побуждала духовная гордыня, и, вместо того, чтобы быть послушной Божьей воле, она впала в грех. Единственный путь к спасению, сказали монахини, кроется в дисциплине, в упорядоченности общепринятой религии, в повиновении тем, кто облечен высшей властью. Тайно, чтобы не расстраивать своего бедного батюшку, агностицизм которого, хотя он его никому не навязывал, был на редкость догматичен, Мельпомена приняла католичество. Было ей тогда двадцать два года. А еще через несколько месяцев разразилась война и профессор Фуггер на веки вечные отверг овсянку. Он недолго прожил после того, как сделал патриотический жест. Осенью тысяча девятьсот четырнадцатого года он заболел инфлюэнцей, что привело к роковому концу. Мельпомена осталась одна на свете. Весной 1915 года в госпитале Граубурга появилась новая сестра милосердия, монахиня, очень исправно ухаживающая за ранеными. Здесь, – сказала мисс Пенни, пронзая воздух пальцем, – поставьте многоточие или звездочки, чтобы указать, что ваше повествование прервалось на шесть лет. И начинайте снова прямо с диалога между сестрой Агатой и пошедшим на поправку Куно.

– А о чем они будут говорить? – спросил я.

– О чем хотите, – сказала мисс Пенни, – это не имеет значения. Ну, например, вы объясните, что у юноши недавно спал жар; впервые за много дней он в полном сознании. Он чувствует себя прекрасно, так сказать, заново рожденным, попавшим в новый мир – мир такой яркий, свежий и радостный, что он не может удержаться от смеха. Он оглядывается по сторонам, мухи на потолке кажутся ему невероятно смешными. Как это им удается ходить вверх ногами? У них есть присоски на лапках, говорит сестра Агата и спрашивает себя, достаточно ли она сильна в естествознании. Присоски на лапках?.. Ха-ха! Животики надорвешь! Присоски на лапках!.. Вот это да, черт побери! Тут подойдут самые нежные, самые что ни на есть трогательные и умилительные слова о неуместной веселости выздоравливающих… В особенности когда – как в данном случае – веселью предается человек, которого вновь отведут в тюрьму, как только он сможет держаться на ногах. Ха, ха! Смейся, несчастный! Этот смех – карканье вещих парок, норн, судьбы!

Мисс Пенни преувеличенно громко, словно подражая самой себе, засмеялась своим «медным» смехом. Услышав его, люди за соседними столиками, еще не кончившие есть, с испугом подняли головы.

– Судьба и ее ироническое карканье. Ничто не производит такого впечатления. Вы можете исписать десятки страниц на эту тему, а каждая строка – деньги.

– Не сомневайтесь, я так и сделаю.

– Прекрасно. Значит, я могу продолжать. Дни идут, и первоначальная веселость постепенно исчезает. Юноша вспоминает, что его ждет, и становится мрачным; силы его возвращаются, а вместе с ними и отчаяние. Мысли безостановочно вертятся вокруг ненавистного будущего. Утешения религии? Он и слышать их не хочет. Сестра Агата упорно пытается – и с каким рвением! – заставить его вникнуть в ее слова, и уверовать, и найти в том поддержку. Это так важно, так важно, а в данном случае почему-то еще важней, чем всегда. Мы вновь видим, как Geschlechtsleben выступает в качестве скрытого фермента, снова слышим карканье норн. Между прочим, – добавила мисс Пенни другим тоном и доверительно перегнулась ко мне через стол, – я хотела бы вас кое о чем спросить. Скажите мне, положа руку на сердце… вы верите в литературу? По-настоящему.