Олдос Хаксли - Монашка к завтраку [сборник]

Настало время сиесты.

– Не забывай опускать москитную сетку, деточка, – увещевал мистер Буццакотт. – Всегда есть опасность, что залетят малярийные комары.

– Хорошо, папа. – Барбара направлялась к двери и, отвечая, даже головы не повернула. Отец до ужаса надоедлив всегда со своей москитной сеткой. Один раз они ездили по Кампанье в наемной машине, полностью укрытой со всех сторон целым шатром из сеток. Сквозь эту завесу свадебных покровов проглядывали смутные очертания памятников, стоявших вдоль Аппиевой дороги. А еще все так смеялись. Только отец ее, конечно, даже не замечал этого. Он никогда ничего не замечал.

– Она в Берлине, эта очаровательная маленькая мадонна Мантаньи? – ни с того ни с сего задал вопрос мистер Тоупс. – Та, с коленопреклоненным Дарителем в левом углу, как бы собирающимся поцеловать ножку Младенца? – Очки его сверкнули в сторону мистера Буццакотта.

– А вы почему спрашиваете?

– Не знаю. Я просто думал о ней.

– Полагаю, вы, должно быть, имеете в виду ту, что в коллекции Монда [165] Известный химик и предприниматель Людвиг Монд (1839–1909) собрал коллекцию картин старых мастеров, большую часть которых передал в дар Лондонской национальной галерее. .

– Да-да, очень возможно. В собрании Монда…

Барбара открыла дверь и шагнула в полумрак своей защищенной ставнями комнаты. Но даже тут было жарко: в ближайшие три часа даже пошевелиться вряд ли удастся. А еще эта старая дура, миссис Тоупс, вечно шум поднимает, если кто-то выходит к обеду с голыми ногами и в купальном халатике. «В Индии мы всегда брали себе за правило пристойно и подобающе одеваться. Англичанка должна соответствовать своему положению среди туземцев, а итальянцы во всех отношениях так и остаются туземцами». Вот и приходится всякий раз в самый жаркий час дня выряжаться в туфли, чулки и монашеское платье до пола. Не женщина, а прямо какая-то старая ослица! Барбара как можно быстрее выскользнула из одежды. Стало немного полегче.

Стоя перед большим зеркалом в двери гардероба, она пришла к унизительному для себя выводу, что похожа на ломтик плохо поджаренного хлеба. Лицо коричневое, шея и плечи коричневые, руки коричневые, ноги от колен и ниже тоже коричневые, зато все остальное у нее – белое, нелепо, изнеженно, по-городскому белое. Вот если б можно было бегать совсем без одежды, пока не станешь такой же бронзовотелой, как детишки, что крутятся и кувыркаются на обжигающем песке! А то сейчас она будто еще до готовности не дошла, наполовину пропеченная какая-то и совершенно нелепая. Она долго рассматривала свое бледное отражение. А видела себя бегущей – сплошь бронзовой – по песку… или по цветочному полю из нарциссов и диких тюльпанов… или по мягкой траве под серыми оливами. Внезапно вздрогнув, она резко обернулась. Там, в тени, позади нее… Нет, конечно же, ничего там не было. Это все та ужасная картинка, которую она увидела в журнале много-много лет назад, когда она еще совсем ребенком была. Там дама сидела за туалетным столиком, прическу себе делала перед зеркалом, а сзади к ней подкрадывалась громадная волосатая черная обезьяна. У нее с тех пор мурашки по телу бегают, когда она в зеркало смотрится. Очень глупо. Все равно – бегают. Отвернувшись от зеркала, Барбара пересекла комнату и, не опуская сетчатых занавесей, улеглась на кровать. Вокруг жужжали мухи, постоянно садившееся ей на лицо. Девушка дергала головой, сердито шлепала мух руками. Если опустить сетку, настал бы покой. Однако воображение рисовало ей смутную картину Аппиевой дороги, увиденную сквозь завесу свадебных покровов, и она предпочитала страдать от мух. В конце концов не выдержала и сдалась: наглые насекомые – это для нее чересчур. Зато, во всяком случае, опустить занавеси ее заставил совсем не страх перед малярийными комарами.

Безмятежная и недвижимая, она лежала, вытянувшись во весь рост, под прозрачным колоколом из газа в сеточку. Экспонат под витринным стеклом. Сознанием овладела причудливая картина. Ей виделся громадный музей с тысячами стеклянных витрин, заполненных ископаемыми и бабочками, чучелами птиц и средневековыми ложками, военными доспехами и флорентийскими ювелирными украшениями, мумиями, резными фигурками из слоновой кости и рукописными книгами с рисунками. А в одной из витрин находилось человеческое существо, засаженное туда заживо.

Ни с того ни с сего Барбаре вдруг стало ужасно невмоготу. «Скучища, скучища, скучища», – шептала она, размышляя вслух. Неужели никогда не избавиться от скуки? На глаза навернулись слезы. Как же все это ужасно! И наверное, вот так же гадко, как сейчас, вся жизнь ее будет тянуться. Семнадцать из семидесяти получается пятьдесят три. Пятьдесят три года такой жизни. А если ей жить до ста лет, то получится больше восьмидесяти.