Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Максим уже забыл себя тогдашнего, того, кто твердо знал, зачем приехал, кто, словно жадный старатель, напавший на россыпь, торопился скорее набрать драгоценного вещества, не проглядеть ни крупинки, а веществом этим было все вокруг — и жизнь поселка, и люди, и Галинино прошлое, и ее любовь.

Он думал теперь о том, как важно художнику не щадить себя ни в чем, ни в жизни, ни в творчестве. Ведь фильм получился хорошим не случайно. Он не пожалел никого, рассказал обо всем, жестко, честно. Обо всем: о себе и о ней. Ну тут была какая-то загвоздка, будто споткнулся обо что-то.

«О вину свою, что ли? Может, от сознания ее сидит сейчас рядом с этой женщиной, чувствуя себя почему-то палачом. Ласковым, сострадающим ее боли палачом. Глупость. В конце концов, обычный роман, и почему, если в каком-то фильме угадывается что-то похожее, роман этот становится трагичным, а один из участников его чуть ли не преступником? Каждый собирает свой мед, и никто не виноват, если оказался он вдруг горьким.

Тогда почему вчерашний разговор с Валентиной Евграфовной оказался таким мучительным? Ведь был готов к нему и, хоть старался не думать, что близок, — знал: неизбежен. Знал даже, что не жена начнет его, а Валентина Евграфовна, со своей удивительной способностью говорить прямо и просто о самом запутанном и сложном, и именно простотой отношения к этому запутанному и сложному высвобождая суть происходящего, недосказанного, делать все вдруг очень ясным и определенным».

С Надей познакомился, когда приехал в пятьдесят девятом в Крым, снимать диплом. Когда вошел вместе с врачом на огромную веранду, испугался, что лицо выдаст жалость и боль — так уродливо ненужны, неуместны были в этой комнате, где синее небо заменяло стены, зловеще-сложные конструкции белых кроватей, аккуратно причесанные девичьи головки в гипсовых высоких воротниках, напоминающих обмундирование водолазов. Будто осталось только круглый шлем со стеклянным окошечком и шлангом привинтить и можно опускаться на дно.

— Вот к вам пришел хороший… — начал врач.

— Тихо, — попросила шепотом по грудь укрытая простыней девочка у окна, — Черныш прилетел.

На ветке цветущего миндаля сидел скворец. Он вертел маслянистой, гладкой головкой, переминался невидимыми лапками, устраиваясь поудобней, и вдруг, надув горлышко так, что перышки вокруг шеи стали дыбом, издал глухой, рокочущий звук. Девчонки засмеялись, захлопали в ладоши, но скворец и не услышал их. Рассыпал громкую дробь.

— Он из Африки прилетел, — пояснила та, у окна, — тамтам изображает.

Звали ее Надя. С ней потом вел долгие разговоры в огромном саду санатория, когда, неуверенно ступая слабыми тонкими ногами в детских коричневых чулках в резинку, совершала она первые счастливые прогулки свои.

Эта проведшая всю недолгую жизнь свою в постели, шестнадцатилетняя девушка стала героиней его бесхитростного, неумелого фильма. Это она сказала как-то ему, студенту пятого курса, задумавшему показать ужас человеческого уродства, поведать о беспощадности природы к отверженным своим:

— Ты знаешь, красота есть во всем. Видишь, дерево, вон там, у скамейки. Оно умирает, в этом году уже ни одного листочка не выбросило. А как красивы его черные ветки на синем небе. Если б они не были такими черными, мы не знали бы, что небо такое синее.

Потом, много позже, он прочел у Ван Гога: «Учитесь видеть красоту везде», вспомнил давний апрель, рыжий берег Тарханкута, миражем вставший на горизонте, когда плыл из Ялты в Одессу, лиловые тени каштанов на асфальте южных городов, хилую, как птичья лапка, руку Нади в непомерно широком рукаве застиранного байкового халата, глянцево-гладкие черные волосы, туго обтягивающие маленькую головку.

Когда прощались у ворот санатория, протянула влажную, то ли от волнения, то ли от слабости не окончившейся еще болезни, ладонь. Он увозил с собой в Москву удивительные рисунки, обещал показать в училище Сурикова знакомым художникам и поражался ее искреннему безразличию к судьбе своих творений. Видел, что важнее ей другое — он, Максим, и ожидание последних слов его.

Когда сказал: «Я буду писать тебе. А летом приеду. Можно?» — улыбнулась так откровенно счастливо, так торопливо закивала головой, не находя слов благодарности, что отогнал досадливо странное чувство, возникшее на миг, — будто что-то захлопнулось за ним, то ли двери рая, то ли ловушка.

Письмо, которое просила опустить в Москве, отнес Валентине Евграфовне сам. По адресу на конверте отыскал огромный новый дом неподалеку от Белорусского вокзала. В чистенькой кухне, пока Валентина Евграфовна читала письмо торопливо и все улыбалась чему-то, оглядывался украдкой. Здесь будто не жили, прибирались только. Потом, когда стал приходить часто, узнал, что Валентина Евграфовна завтракает и обедает на работе, дома чай только пьет по вечерам. Была она председателем завкома на большом хлебозаводе, задерживалась допоздна, потому что должность свою уважала, «а с бабами моими дел хватает. Склок одних развели — не разберешься, все боятся, что прав и льгот своих недоиспользуют, что другие похитрее и половчее, вот и бегают выяснять, не обскакала ли подружка в чем».