Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Галина старалась не прислушиваться к муторным ощущениям, искала мыслей и воспоминаний приятных, чтоб помогли не думать о том, что лететь еще десять часов до Москвы и от Москвы — два, помогли забыть о топях и бескрайней тайге там, внизу, не слышать ароматов, наплывающих при каждом, даже самом слабом движении соседки слева.

Вспомнила, как прощалась с Петькой и Мариной, как стояли они терпеливо на деревянном крылечке интернатовского дома и смотрели в сторону на друзей своих, окруживших крошечного медвежонка. Медвежонок, усевшись тощим задом на кучу песка, сосал молоко, зажав бутылку в передних кривоватых лапах.

Дети не слышали ее наставлений, ждали лишь одного — когда отпустит и можно будет подойти наконец к медвежонку. И как только мать сказала последние, самые ласковые слова, поцеловала, ринулись, топоча, вниз по ступенькам.

Галина хотела уже упрекнуть себя, что оставила их на два месяца в интернате, не взяла с собой в Крым, но вспомнила, как легко и охотно ходили сначала в ясли, потом в детский сад, как не знали и не хотели другой жизни ее «общественники дети», и поняла, что теперешнее их существование будет отличаться от прежнего лишь одним: воскресенья они проведут не дома, скучая и маясь на голом дворе, пока она, переходя от стиральной машины к ванне, не перемоет все накопившееся за неделю грязное белье, а в налаженном распорядке интерната, где в двенадцать поведут на прогулку, посмотреть Вилюй, а перед ужином покажут диафильмы или даже настоящее кино. Каждый вечер будет прибегать Раиса, совать украдкой сладости, домашнее печенье, строгим шепотом предупреждать, чтоб все не раздавали, не для того у плиты до полночи крутилась.

Галина вспомнила, что в сумке лежит хлорвиниловый пакет с коржиками на сметане. Раиса встала чуть свет, напекла. Может, если съесть один, не так тошнить будет, но тотчас при мысли о жирном рассыпчатом тесте сжалось что-то отвратительно внутри, стало душно.

Последний раз летела на самолете четыре года назад, — несчастная, хлопотами пути заглушающая свой страх и растерянность беженка. Как отличалась от теперешней — уверенной в себе, отлично одетой — та, прежняя, еще очень молодая женщина в синем тренировочном костюме. Отупев от мытарств бесконечной дороги, она без конца приставала с тревожными, боязливо-провинциальными расспросами к дежурным аэровокзалов, не понимая с первого раза их терпеливых пояснений, и все покрикивала бестолково на притихших ошеломленных происходящим детей. Опомнилась, осознала всю непоправимость и смелость содеянного лишь в маленькой гостинице немыслимо далекого от родных мест поселка.

Свекровь с единственной подругой своей, длиннолицей подобострастной корсетницей Марией Кононовной, пили чай в большой комнате. Странная была эта женщина Мария Кононовна. Встречая Галину на улице или в магазине, улыбалась искренне, ласково, расспрашивала о делах, о детях, будто это не она почти каждый вечер сидела за столом в ее, Галины, квартире и, аккуратно ложечкой черпая из розетки варенье, вела со свекровью бесконечно длинный разговор о каких-то неизвестных Галине людях. Но суть разговора была всегда одна и та же: как удачно и счастливо женился чей-то сын и как благополучно и ладно живет теперь с хозяйственной, работящей женой. Свекровь имела какую-то необъяснимую власть над Марией Кононовной, словно сшитые этой женщиной корсеты, придавая жесткую, негнущуюся монолитность полной, с огромными острыми грудями, топорщащими джерсовый жакет, фигуре свекрови, облекали богатую, хриплоголосую, удачливую подругу, с массивными золотыми перстнями и крупными бриллиантами в ушах, какой-то тайной властью и правом угнетения.

И так велика была та власть, что каждый раз, подчиняясь неслышному приказу, избегая глядеть на Галину, Мария Кононовна, отхлебнув очень крепкого чая, сморщив пористое, серое и мягкое, нездоровое лицо натужной улыбкой, начинала:

— Авдеевы «Жигули» молодым купили… — Или: — Видела молодую Гаенко в ювелирном магазине, серьги в ноль пять покупала.

Галина уже знала, что ноль пять — это количество каратов в бриллиантах, купленных неведомой Гаенко. Она, дочь телятницы, не державшая в руках до поступления в институт больше трешки, что давала мать на покупку хлеба, сахара и фруктовых карамелек для сестер в сельмаге, из длинных разговоров свекрови с корсетницей невольно узнала и как отличить бриллиант чистой воды от желтого, и достоинства огранки, а главное — цену всему: камням, червонному золоту и золоту низкой пробы, норкам, голубым песцам, баргузинским соболям. И знание это унижало, будто где-то на теле ее, не видимый никому, таился лишай или гадкая экзема.