Ольга Мирошниченко - В сторону южную

«Теперь вот и колхозу не нужна», — будто попрекнула себя мысленно Феодора, глядя вслед блистающей белым лаком новой «Волге» председателя. Заболела поясница, и Феодора, облокотившись на руку, прилегла на ватник. Высокий бурьян вот так, с земли, казался глухим лесом, и только ясное высокое небо было над ним. Феодора отвела глаза от бездонной холодной и близкой глубины, аккуратно сняла с ватника темный жухлый лист лопуха. Лист был похож на ее руку, такой же большой, скрюченный, с выпуклыми, словно набухшие вены, толстыми прожилками.

— Посмотри на свои руки! — сказал как-то сын.

Руки действительно были тогда плохие — в черных трещинах, с распухшими суставами, а какими могут быть руки во время прополки — не в резиновых же перчатках, как невестка посуду моет, дергать сорняк!

Вспомнив его слова, Феодора подумала, что сейчас руки совсем ничего. Правда, темное, въевшееся в морщины на сгибах пальцев не сведешь уже ничем, но мозоли на подушечках размякли, посветлели, зашибленный черный ноготь сошел, на его месте появился новый, младенческий розовый и нежный.

«А за зиму и совсем отойдут, раз буряк не убирать», — и отчего-то ей стало скучно от этой мысли. Не то чтобы пожалела о тяжелой работе, но о нарушенном укладе жизни своей. Другие бабы завели кур на продажу, штук по сто, но Феодора берегла свой чистый, заросший курчавой травой, с высокими мальвами под окнами хаты, двор, да и кур не любила. Видела раз в детстве, на птичнике, как дохлую лошадь безобидные птицы эти растерзали, и невзлюбила с тех пор. Вот и выходило, что одна забота осталась — Оза.

На станции ей делать было нечего, но, ведя за собой упирающуюся козу через путь, — Оза брезгливо ставила аккуратные копытца на темные жирные шпалы, — Феодора оправдывала неожиданную свою причуду тем, что сегодня базар, значит, приехала из района автолавка и, вполне возможно, привезла в станционный буфет сгущенку. Сгущенка действительно была, но у прилавка, болтая с буфетчицей, торчала Шурка Овчаренко. Увидев Феодору, она тотчас отошла к витрине и застыла возле нее, будто первый раз увидела окаменелые пряники в высоких вазах за стеклом. Феодора подумала — может, помириться наконец с Шуркой, уж больно жалкой показалась ее тощая спина в просторной зеленой шерстяной кофте, кривоватые тонкие ножки, обутые в мужские полуботинки, выпирающие мозолями. У Шурки и в молодости была большая ступня, а старость и работа совсем изуродовали ее. Но говорить первые трудные слова при буфетчице показалось неловким и невозможным, и, отложив примирение до другого, более удобного момента, Феодора сухо и деловито справилась, какая сгущенка, с сахаром или без. Узнав, что с сахаром, взяла две банки, деньги пообещала принести сразу.

Проходя мимо Шурки, глянула косо мельком, отметила красивый платок с блестками, плиссированную юбку и позавидовала:

«Видно, из церкви пришла».

Службу правили в соседнем селе, туда уж ей не дойти, а Шурка, всегда сухая и быстрая, и теперь, хоть ровесницей приходилась Феодоре, оказалась вроде бы моложе.

На перроне Оза, став передними ногами на штакетник, объедала кусты палисадника.

— А чтоб тебе! — Феодора растерянно оглянулась, куда поставить банки, чтоб оттащить козу, и тут увидела мальчишку.

Он скрючился на лавке, обхватив щиколотки руками, положив на колени круглую голову с реденьким ежиком волос, и смотрел на Феодору тем равнодушным взглядом безнадежного отчаяния, какой бывает только у человека, попавшего в беду и смирившегося с нею.

На Феодоре была байковая кофта и шерстяная фуфайка под нею, но, глядя на мальчишку, на его тощую белую спину в низком вырезе надетой задом наперед майки, на жиденькие, общелкивающие бумажные спортивные брючки, она вдруг почувствовала знобкий холодок ясного октябрьского утра. А он сидел, видно, давно. Кончик остренького, клювиком изогнутого носика посинел, и прозрачная капля повисла на нем.

Феодора поставила аккуратно на лавку возле мальчишки банки со сгущенкой, сияла с колышков штакетника ватник, отряхнула от остьев и сухих былинок.

— Надень, — приказала коротко и строго. И, прогнав мысленным злым окриком: «Ты что это, Феодора? Ты это… ты брось!» — разумное и легкое решение оставить ему ватник и скорей идти домой, где сладкий чай со сгущенкой и зелененькие глянцевые таблетки хоть и ненадолго, но прогонят боль в ногах, тикающую все сильнее и резче, повела его за собой через пути к дому.

Так водила она тридцать лет назад с этого же вокзала таких же, как он, несчастных и затерянных в свою землянку, — хату немцы пожгли, — и, укоряя себя за то, что у своего сына сиротский кусок отнимает, кормила из чугунка чем бог послал, иногда и похлебкой из лебеды, что в канаве возле путей собирала, и наспех шила из старой мешковины какую-нибудь немудреную одежку.