Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Когда собрались уже уходить, Саша вдруг приказала негромко, уверена была — услышит непременно:

— Налей!

И только ему одному, словно и не было никого рядом:

— Какие мы стишки знаем, — пропела насмешливо Люда, — Анну Андреевну на память читаем.

— Я знаю много такого, что и не снилось тебе, салага, — не повернувшись к ней, глядя прямо в глаза Максима, спокойно сказала Саша.

Домой пошли разными дорогами. Люда с физиками, Воронцовым и любезно провожающим гостя Кешей — по берегу, Максим с Сашей — верхом, через деревню. Ветер разгулялся вовсю. Теплый, настоянный на запахе дальних степей, он шумел невидимой листвой акаций, глухо стучал по чьей-то крыше листом железа. Собаки передавали их по цепочке беззлобного лая от дома к дому, когда медленно брели пустынными темными улочками все вверх и вверх.

Саша остановилась. Чем-то заинтересовал ее обычный, укрытый живым виноградным навесом дворик. Лампочка над садовым столиком просвечивала через еще негустые узорные листья. За столом, лицом к улице, сидела женщина. Немолодая, грузная. Сидела широко расставив толстые ноги и, откусывая от большого ломтя хлеб, запивала молоком. Жевала медленно, равнодушно и все припадала лицом к согнутой в локте руке, держащей стакан. Слезы о рукав темной кофты вытирала.

— Пошли, — шепотом позвал Максим, взял Сашу за руку, потянул за собой. Она подчинилась неохотно.

— Несчастливый, видно, этот дом, — сказала спокойно, когда отошли уже далеко, — и для меня несчастливым оказался.

— Ты в нем жила?

— Приходила. Кавалер мой в Доме творчества обитал, вот и боялся, что увидят. Говорил: «Понимаешь, здесь мои студенты отдыхают, неудобно». Ходили к приятелю, когда он на пляже загорал или в горы отправлялся.

— Богатая у тебя биография, — хотел пошутить насмешливо, а получилось сварливо, но Саша подтвердила охотно:

— Еще какая богатая. Слушай, отчего она плакала? Наверное, помер кто-то, она ведь в черном?

— Наверное, — Максим не отпускал ее руки, — есть хорошие стихи, гениальные. Вот, — он остановился.

перебила Саша, положив на плечо ему руку, чтоб не продолжал, —

— Тютчев.

— Гёте, хоть ты и образованная женщина, — поправил Максим.

— Тютчев, — неуверенно заупрямилась Саша, — вот это тоже Тютчев, они на одной странице, я точно помню.

Отошла в тень акации, чтоб свет фонаря не мешал видеть небо, и там остановилась. Запрокинув голову, глядя в мерцающую тьму, объявила торжественно и громко:

— Да что ж это такое, — раздраженно крикнул женский голос из черной глубины сада, — взбесилась ты, что ли!

Саша отскочила от невысокого каменного забора, смешно, вбок выбрасывая ноги, побежала вниз, к морю.

Максим догнал ее уже на набережной.

— Неудержно вас уводят Оры, — запыхавшись, сказал, смеясь, — да еще какие оры! Разбудили человека, полуночники. Слушай, но ты действительно образованная женщина. Откуда?

— У нас ночь долгая, полярная, вот и читаю книжки, а что еще делать одинокой женщине?

Вскочила на невысокий парапет, протянула руку:

— Давай сюда. Посидим на берегу?

— Поздно, — руки не взял, так и стояла с протянутой. Максим терпеть не мог женских эскапад, беготни всякой, прыжков детских, и фантазия тридцатишестилетней женщины вызвала привычное раздражение. Но подавил, попросил мягко: — Слезай. Пошли домой. Замерзнешь у моря.

— А я с тобой замерзаю, — сказала весело и спрыгнула с парапета, — скучный ты, неживой какой-то, — заглянула ласково в глаза, словно чем-то добрым утешала, а не неожиданное и жестокое произнесла.

Только и хватило сил, что ответить спокойно:

— Это поправимо.

— Для меня конечно, для тебя — нет. — Взяла под руку и, подстроившись к его шагам, в ритм им, пояснила с той же оскорбительно доброжелательной интонацией: — Ты пойми меня правильно. Вот прожила я рядом с тобой сутки и все про тебя знаю. Правда. Может, там каких-то сложностей, тонкостей не угадала, а вот главное — знаю.

— Расскажи. Интересно. — Он остановился, чтоб закончить разговор, пока одни были. На террасе Муравейника горел свет, тренькала гитара. Наверное, Люда с физиками чай пила, как обычно.