Маргарита Оду - Мари-Клэръ

Я ушла отъ нея съ неопредѣленнымъ чувствомъ.

Больше всего я боялась огорчить сестру Мари-Любовь. Какъ я ей скажу?

У меня не было времени на размышленіе: она ждала меня у дверей въ корридорѣ и, наклонясь ко мнѣ, спросила:

— Ну, что?

Глаза ея смотрѣли тревожно, настойчиво требуя отвѣта.

— Она не хочетъ, я буду пастушкой, — отвѣтила я тотчасъ же.

Она не поняла, сдвинула брови и переспросила:

— Какъ, пастушкой?

Я быстро прибавила:

— Да, она нашла мнѣ мѣсто на фермѣ, я буду также доить коровъ и кормить свиней.

Сестра Мари-Любовь съ такой силой оттолкнула меня, что я ударилась о стѣну.

Она бросилась къ двери; я думала, она идетъ къ настоятельницѣ, но она сдѣлала нѣсколько шаговъ, вернулась и стала быстро ходить по корридору. Она сжимала кулаки, стучала ногой, стремительно поворачивалась и тяжело дышала. Потомъ, прислонилась къ стѣнѣ, безпомощно опустила руки, какъ бы чѣмъ то подавленная, и прошептала, словно издалека доносившимся голосомъ:

— Мститъ, да, она мнѣ мститъ!

Она снова подошла ко мнѣ, ласково взяла мои руки и спросила:

— Ты развѣ ей не говорила, что не хочешь, не умоляла ее отпустить тебя къ мадемуазель Максимиліэнѣ?

Я отрицательно покачала головой и повторила ей въ тѣхъ же выраженіяхъ и въ той же послѣдовательности все, что сказала мнѣ настоятельница.

Она слушала, не прерывая, и сказала, чтобы я ничего не говорила подругамъ. Она надѣялась, что все уладится, когда вернется священникъ.

Въ слѣдующее воскресенье, въ то время, какъ мы становились въ пары, чтобы итти къ обѣднѣ, въ залу, какъ сумасшедшая, влетѣла Мадлена; поднявъ руки, она громко крикнула:

— Батюшка умеръ! — и повалилась поперекъ стола, у котораго стояла…

Все смолкло, всѣ бросились къ Мадленѣ; она пронзительно кричала. Мы хотѣли разспросить ее, но она, катаясь по столу, съ отчаяніенъ повторяла:

— Онъ умеръ, умеръ!

Я ни о чемъ не думала и не отдавала себѣ отчета, горько ли мнѣ; всю обѣдню голосъ Мадлены, какъ звонъ колокола, отдавался у меня въ ушахъ.

Въ этотъ день никто не думалъ о прогулкѣ, даже самыя маленькія вели себя тихо. Я стала разыскивать сестру Мари-Любовь. Она не была у обѣдни, но я знала отъ Мари-Рено, что она здорова.

Я нашла ее въ столовой. Она сидѣла на своемъ мѣстѣ, на возвышеніи, уронивъ голову на столъ и безсильно опустивъ руки.

Я сѣла поотдаль отъ нея и, слыша ея горькія рыданія, принялась сама плакать, закрывъ лицо руками. Плакала я не долго; я скоро замѣтила, что не чувствую горя. Я даже дѣлала усилія, чтобы плакать, но не могла выжать ни одной слезы.

Мнѣ было стыдно: я думала, что нужно плакать когда кто нибудь умеръ, и не смѣла открыть лица, изъ страха, что сестра Мари-Любовь увидитъ, какая я черствая.

Я слушала, какъ она плачетъ: ея протяжныя рыданія напоминали мнѣ завыванія осенняго вѣтра въ трубѣ; то повышаясь, то понижаясь, они, казалось, слагались въ какую то пѣсню; потомъ смѣшивались разбивались дрожа, слабѣли и утихали.

Передъ самымъ обѣдомъ Мадлена вошла въ столовую, взяла подъ руку сестру Мари-Любовь и, заботливо поддерживая, увела ее.

Вечеромъ она намъ разсказала, что священникъ умеръ въ Римѣ и тѣло его привезутъ хоронить въ фамильномъ склепѣ.

На слѣдующій день сестра Мари-Любовь занималась съ нами какъ всегда. Она больше не плакала, но съ ней нельзя было заговорить: она ходила, опустивъ голову, и, казалось, совсѣмъ забыла обо мнѣ.

А у меня оставался только одинъ день.

Судя по тому, что мнѣ говорила настоятельница, хозяйка должна прійти за мной завтра, такъ какъ послѣ завтра день Ивана-Купала.

Вечеромъ, кончая молитву обычными словами: „еще молимся о странствующихъ и томящихся въ тюрьмахъ…“, сестра Мари-Любовь громко прибавила:

— Теперь мы помолимся за одну изъ вашихъ подругъ, которая завтра уходитъ въ міръ.

Я сразу поняла, что рѣчь идетъ обо мнѣ, и почувствовала, что меня надо также пожалѣть, какъ странниковъ и заключенныхъ.

Ночью я не могла заснуть. Я знала, что завтра уйду, но не знала, что такое Солонъ. Я представляла себѣ ее какимъ-то очень далекимъ краемъ съ цвѣтущими лугами, а себя воображала пастушкой: у меня было большое стадо красивыхъ, бѣлыхъ барашекъ и двѣ собаки по бокамъ, которыя только и ждутъ моего знака, чтобы загонять овецъ. Я не посмѣла бы признаться въ этомъ сестрѣ Мари-Любови, но въ ту минуту я была рада, что буду пастушкой, а не приказчицей.

Громкій храпъ Исмери, которая спала рядомъ, вернулъ мои мысли къ подругамъ.