Маруша Кресе - Страшно ли мне?

Больше мы с ними не виделись никогда.

Ад не прекращается. Лед и глубокий снег. Никогда он еще не был таким глубоким. Говорят, я храбрая партизанка, не зная, что у меня там внутри, в моей душе, на самом деле происходит. Еще говорят, я хороший стратег. Поэтому теперь буду отвечать за политработу. Политика и я? Господи, помилуй! И вот теперь я шагаю от бригады к бригаде, от деревни к деревне и занимаюсь политработой. Какой политработой? Описываю людям светлое будущее, в которое сама уже не верю, и подбадриваю их. Я им лгу? Нет, убеждаю сама себя. Так же, как пытаюсь убедить их.

«Надо продержаться еще немного. Совсем немного. Оно того стоит».

Скоро день святого Сильвестра [5] 31 декабря, канун Нового года. . Уже три дня мы ждем, что союзники начнут бомбить немецкие и белогвардейские части. Смотрим на вражеских солдат и лежим в снегу. У них численный перевес. Существенный. Прислушиваемся. Никакого гула самолетов вообще не слышно. Время от времени кто-то из наших разражается проклятьями. Нет больше сил ждать. Лучше погибнуть в бою, чем застыть в этом вечном ожидании. Нам не впервой ждать понапрасну, когда союзники выполнят свои обещания. А что сейчас? Кто первым решится?

Сколько раз я бродила среди трупов, считала мертвых и собирала их оружие. Не знаю, почему сейчас все по-другому. Со мной мой маленький связной Станко. Он дрожит. Закрывает глаза.

«Беги назад в бригаду. Согрейся и посмотри, может быть, им удалось добыть еды».

Хожу среди мертвых и считаю. Все молодые. Наверное, это правда, что немцы начали призывать самых младших. Накатывает ужас. Впервые, впервые я начала думать о немцах как о людях. Только молодые парни. Господи, ведь их дома ждут матери, в тоске.

Не могу больше. Не могу выносить эту смерть, эту кровь, это горе, такое острое, что убивает ту малость чувств, что осталась.

Где братья мои? Ничего не знаю.

Если жара, нам плохо, если зима, то опять не слава богу. И правда. Почти все ручьи пересохли. По крайней мере, те, о которых я знаю. Мы рядом с моей деревней, но туда не сунешься, там полным-полно немцев и белогвардейцев. Что они опять нам готовят? Мой дом так близко. Готов отправиться туда ползком. Мои там? Может, успели вовремя уйти? Я слышал, что Тончек стал связным, и что муж Зофки тоже ушел в партизаны. У меня прекрасная семья. Знать бы, кто выживет в этом аду.

Ждем ночи, чтобы кто-нибудь из нас сходил с флягами в долину, к роднику, куда я когда-то гонял скотину на водопой. В долину, где я мечтал и ждал отца, строил планы о том времени, когда он вернется. Конечно, он обещал, что мы все поедем к нему в Америку, но я был бы доволен, если бы он вернулся. На самом деле. Я был бы счастлив. Иногда я вел с ним, невидимым, долгие, до темноты, беседы, хотя его черты постепенно стирались из памяти, пока мать, рассердившись, не посылала за мной соседа. А потом долго на меня кричала. От ее крика я убегал в овин и пережидал. Обычно всю ночь. Как она была несправедлива. Мать.

«Отец, какой же груз ты взвалил на мои плечи! Какое наследство ты мне оставил. А теперь тебя здесь нет. Я знаю, что ты уже не вернешься. Ведь ты знал об этом, еще когда уезжал? Ты знал, что оставляешь? Ты этого хотел?»

Я бы тоже хотел уехать. Как можно дальше. Куда там! Отец с матерью ведь продали лучшее поле. Чтобы было на что отцу уехать в Америку. Сколько бы всего я мог сделать! Поездить по миру, пойти учиться, и не в эту католическую люблянскую школу, и не по протекции священника. Проклятое отцовское наследство. Называется «выживание». Да еще мать с каменным лицом. Ни разу не видел, чтобы она улыбнулась.

Я был последним. Наполнил фляги водой, последний раз оглянулся на родник, на юность, ее мечты и желания, и двинулся назад в гору. Кто-то идет рядом. Обнимает меня. Моя самая младшая сестра Юлка.

«Мы все живы. Мама прячется у сестры в деревне Горенья. Оставайся в живых, пожалуйста».

«Не плачь, и маме передавай привет».

Порой мне кажется, что эта война длится столетья. Старые друзья разлетелись во все стороны. Появляются новые. И все гибнут. Марию мы отправили в Боснию, в главный штаб. Там безопаснее. Так хотя бы кто-то из ее семьи выживет. Нельзя же, чтобы от целой семьи не осталось ни одной живой души, чтобы ее просто вычеркнули. Перед отъездом Мария еще раз заплела мне косу.

«Обещай, обещай мне, что будешь осторожна. Обещай, что не погибнешь», — всхлипывала она.

«Конечно, ты же повезешь меня на море. Без тебя — никак», — утешала я ее. Я — ужасная. Иногда мне кажется, что только желание увидеть море помогает мне держаться.