Эми Фридман - Два лета

Протерев глаза, я встаю и, неслышно ступая, выхожу из комнаты Элен. В квартире тихо и темно. Я чищу зубы и старательно приглаживаю волосы руками. Выйдя из ванной, я буквально натыкаюсь на Жака.

– Salut [64] Привет (фр.). , – говорит он, сонно улыбаясь. Он хорош в трусах-боксерах и тонкой серой майке с изображением футбольного мяча.

– Доброе утро, – отвечаю я по-английски и улыбаюсь в ответ. – Я тебя не разбудила?

Он мотает головой, темные волосы падают на глаза.

– Non. По утрам я всегда просыпаюсь в одно и то же время. – Он замолкает. Насколько же мы с Жаком все-таки разные: он, несмотря на благодушный характер, очень пунктуальный, а я. ну, я есть я. – Ты немного пришла в себя? – спрашивает он.

Я рукой изображаю движение «более или менее» и по-французски произношу выученную благодаря Жаку фразу Comme ci comme ça [65] Так себе (фр.). . Жак смеется.

– Все равно спасибо, – серьезно добавляю я и смотрю ему в глаза. – За то, что помог пережить вчера.

Жак пожимает плечами.

– Рад, что мог быть полезен, – говорит он, хоть я и понимаю, что для него все это было чересчур. Он все еще выглядит устало.

– И спасибо тебе за. все остальное, – продолжаю я. – За наши приключения.

Жак улыбается, и на его щеках появляются ямочки. Мы стоим в коридоре его квартиры, смотрим друг на друга. Я невыспавшаяся, сарафан мятый, в брызгах грязи, а про волосы и говорить нечего. Однако между нами пробегает искра: та самая, прежняя искра, что уже вспыхивала до вчерашнего дня. Но, быстро возникнув, она тут же гаснет, как залп салюта.

– Ты домой? – спрашивает Жак, проводя руками по волосам.

Я киваю. Хоть и не знаю, какой дом он имеет в виду: папин или настоящий, но уточнять не хочется. В любом случае это прощание. В другой жизни, если бы удалось остаться в счастливом неведении относительно папы и его тайной семьи, все могло бы быть иначе и с Жаком. Я бы осталась во Франции, мы бы вместе поехали в Париж. Целовались бы у Эйфелевой башни. Может, я бы даже звала его бойфрендом – mon petit ami. Сердце екает при этом «а вдруг», но я тут же грустно улыбаюсь. А может, ничего бы и не было.

– Au revoir, – говорю я, делая шаг к Жаку. Беру его за руку.

– À bientôt, – отвечает он. Я знаю, что это значит «до скорого», не такое окончательное прощание. А ведь и правда: кто знает, что нас ждет в будущем?

Жак подносит мою руку к губам и целует. Потом наклоняется и целует меня по-настоящему. Отвечая на поцелуй, я обвиваю руками его шею. Запоминаю, какие у него губы, какие на ощупь волосы. Всего этого я не забуду. На минуту кладу голову на теплую грудь Жака. А потом ухожу, попросив Жака передать родителям мою благодарность.

– Надеюсь, в твоей семье все будет хорошо, – говорит Жак, провожая меня до двери.

«Я тоже на это надеюсь», – думаю я, спускаясь по винтовой лестнице. Выхожу через кафе, здесь месье Кассель, пора открываться. Да и все остальные заведения на бульваре Дю-Томп уже ожили, хозяева поднимают решетки и поливают тротуар мыльной водой. В утреннем свете все кажется розовым.

Я иду, и мне грустно – уже скучаю по Ле-дю-Шеман, хотя еще не уехала. Я прохожу мимо закрытого бутика, в витрине которого выставлены красивые платья, мимо TABAC с потухшей красной вывеской. Церковные колокола отбивают семь утра. Поворачивая у фонтана с купидонами, я подставляю руку под струйку воды, будто на счастье.

Рю-дю-Пэн еще не проснулась, слышно только пение птиц. Замирая от страха, подхожу к дому отца. Булочная открыта – пахнет подходящим тестом, и я заглядываю внутрь. У меня с собой нет евро, так что pain au chocolat мне не купить. Я просто тяну время. Бернис занята у печи, и я вспоминаю о папином наброске, который так и не нашла. Заметив меня, она улыбается и как ни в чем не бывало говорит: «Bonjour, Саммер!» Для нее действительно ничего не изменилось. Что бы ни надломилось, ни обрушилось в мире, Бернис будет здесь вынимать из печи свежий хлеб. И это утешает.

Не успевает Бернис выбрать мне pain au chocolat, как над дверью тренькает колокольчик. Булочную заполняют ранние покупатели, они болтают по-французски о багетах и круассанах. Пользуясь случаем, я проскальзываю сквозь них, как рыбка в воде, и выхожу на улицу. Здесь, расправив плечи, я перехожу дорогу и иду к папе.

ОДИН – ТЫСЯЧА РАЗ – два – тысяча раз…

Я лежу, вытянувшись, на кровати, одеяло сброшено, гудит кондиционер. Я вся в напряжении: отсчитываю секунды до того, как заорет стоящий на тумбочке будильник. Пока этого не произошло, я могу оставаться в неопределенном, подвешенном состоянии между сном и явью. И можно на время отбросить мысли о том, что вчера рассказала мама. Об отце и его… тех… других людях во Франции.