Любовь Руднева - Встречи и верность

— Тарас Деев?

— Слушаю. — Тарас встал, вытянулся.

— Не признали, значит.

Голос уже знаком Тарасу по этой непроглядной ночи, тот же рокочущий бас, только выполосканный утренним светом.

И вдруг команда:

— По окопам!

Тарас спрыгнул в окоп, майор вслед за ним.

— Пошли, товарищ капитан.

Они пробирались между наваленными ящиками и мешками, мимо людей, растянувшихся в изнеможении на дне окопа и присевших на корточки, майор говорил, видимо волнуясь, раздергивая седые усы:

— Перед вами человек, известный вам лично.

Тарас смотрел в светлые выцветшие глаза, на плешивую голову — майор снял фуражку, — и никого это простодушное, взволнованное лицо ему не напоминало. Только в походке, в массивной, большой фигуре, которая двигалась с ним рядом, было что-то давно знакомое.

— Не узнаю. Вы уж извините меня.

— Чего уж там, если меня так разукрасила история жизни. Даже ты не признал меня.

Тарас нес шинель и вещевой мешок, он еле поспевал за седым майором, а тот вел его все дальше и дальше по ходам сообщения.

— Никак не признаешь?

Он говорил неторопливо, но шагал быстро и широко.

— А если спрошу тебя: ты, брат, воевал в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году в Уральских степях?

— Да.

— Знакома ли тебе река Большой Иргиз?

— Еще бы, я ведь родился на ее берегу!

Майор остановился и почти выкрикнул:

— А знал ли ты дурака, который днем воевал, а ночью богу молился?

— Иван! — закричал Тарас, швырнув на землю мешок и шинель, и обнял старого майора.

— Иван-то Иван, а вот какого прозвища? Чугунок, Цветок иль Казачок?

— Того самого, какое не слышу от тебя, Голубок ты, родняга! Смотрю, псалмы не поешь, но говорить торжественно большой мастер.

— А у тебя лицо ни капельки не изменилось. Только чуток морщинок под глаза набежало, да стал настоящим мужчиной, а не травинкой-былинкой, как тогда.

— Неужели, Голубок, ты с той поры все в дивизии?

— С той самой. После войны с белополяками мы осели на Полтавщине. Я занимался военным хозяйством, подучили меня изрядно, поездил, окончательно стал военным человеком. Женился, сыны у меня. Один воюет. А в дивизии есть еще несколько старых чапаевцев, не знаю только, знакомы ли тебе.

Они снова шагали рядом.

— Веду тебя к участнику гражданской войны, заместителю начальника политотдела Бердовскому, у него тебе и работать. Ума — палата, смелости не занимать. Тебе с ним хорошо будет, вот увидишь. Он вроде нашего комиссара Таля, голова. Помнишь?

И Тарас вспомнил, как молился старообрядец Голубок — смелый боец и наивная душа — посреди степи. Опять вокруг была степь, да другая.

— А псалмы забыл?

— Все помню, они красивые, теперь без веры тебе говорю, сильные псалмы. Сочиняли ведь их люди — не боги. Но до чего же я от них дурел…

— Ты меня не агитируй.

— Ну, агитировать будешь ты, Тараска. И в пятнадцать лет ты был смышленый, а под сорок наверняка чистый философ. У тебя и образования прибавилось высшего, и опыта. Я ведь тебя в списке нашел, много у тебя дельной биографии: инженер, коммунист — займешься своим политическим делом, а бывалого чапаевца, да еще сравнительно молодого, здесь примут всей душой. Так что поздравляю с возвращением в боевую семью, — неожиданно торжественно сказал седой, морщинистый Голубок.

Он поклонился Тарасу, степи и поднимавшемуся на горизонте яркому шару.

— Узнаю характер. — Тарас обнял старого товарища за плечи. — Говорят, война — разлучница, а ведь она и сводит старых друзей.

В это время первый снаряд просвистел над их головами и разорвался далеко за окопами. Тарас подался в сторону, побледнел, а Голубок тихо сказал:

— Пошли, друг, это не наш. Я вот уже и привык, а тебе еще в новинку. Что же, ты только начинаешь заново воевать. Так что она сводит, а если выйдет — и разведет в секунду. Вот почему я поторопился разыскать тебя и сам вызвался привести к Бердовскому. А то обидно было бы разбрестись, так и не поглядев, как ты подрос.

Голубок приглушенно засмеялся и тут же швырнул Тараса на дно окопа и навалился на него всем своим большим, тяжелым телом. Раздался грохот, разрывающий барабанные перепонки. Края окопа обвалились и засыпали Голубка и Тараса. Они поднялись оглушенные, выпачканные. Тарас в первые минуты плохо слышал, а Голубок растерянно развел руками. Его шатало.

— Ну вот, — сказал он наконец с трудом, — я и так контуженый, лишался языка, а теперь и вовсе разучусь команду подавать.

И они почти бегом направились туда, где находился блиндаж Бердовского.