Любовь Руднева - Встречи и верность

так просил, так думал наш Тарас-Дымка.

Дорогой, дорогой мой Глеб Тарасович! Мне кажется, верность — это самая большая человеческая доброта!

Ваш Александр Сушкевич».

1955–1960 гг.

Жизнь полна неожиданностей, а чуть позднее догадываешься — ты оказался именно на этом перекрестке вовсе не случайно. Так произошло и со мною, когда вроде бы вдруг встретилась в середине пятидесятых годов с людьми, лично знавшими Чапаева, правдивыми, скромными, никогда раньше и не пытавшимися рассказывать о пережитом.

Чтобы помочь им вернуть время, я переворошила самые разные архивы в Москве, Иваново-Вознесенске, Пугачеве, Уральске, разыскала прямые и для нас неожиданные свидетельства в документах, пролившие на многое новый свет… Они-то с совсем новой стороны обрисовывали действия, обстановку, даже характеры тех, кто еще в 1917–1918 гг. пошел за Василием Чапаевым, да и самого Василия Ивановича и его последнего комиссара — личность примечательную, — погибшего вместе с ним в Лбищенске Степана Батурина. А потом я исколесила более полутора тысяч километров вне железной дороги по степям Заволжья и Западного Казахстана. Узнала и порой совсем близко сходилась с теми, кто шел за Чапаевым в ту пору, когда еще и не произошла его встреча с Дмитрием Фурмановым, и кто шел с Василием Ивановичем уже после того, как он расстался с этим комиссаром.

Эти обстоятельства побудили меня дорассказать доселе неизвестное, ранее не входившее в литературу. Четыре года продолжались странствия то по тем временам чапаевским, то собственные мои возвращения на дороги Великой Отечественной, когда я шла по следам Чапаевской дивизии, отстаивавшей Севастополь. Мне же довелось участвовать в его освобождении.

Я, шедшая к Севастополю весной 1944 года, чувствовала себя действительно кровно связанной с теми, кто восемь месяцев защищал город, с осени сорок первого по июль сорок второго, а среди них были люди 25-й Чапаевской дивизии, многих я уже знала не только по именам — по делам их! И постепенно выясняла: более ста человек командиров из этой дивизии, защищавшей Одессу, а потом и Севастополь, когда-то в ранней юности сражались под началом Чапаева. Да, тут на Мекензиевых горах, в 25-й Чапаевской, переплеталось севастопольское и чапаевское, и это стало конкретно осязаемым еще в войну, хотя тогда я и не предполагала, что много лет в мирное время буду возвращать и возвращать своим читателям встречи с этими людьми!

Так начал постепенно для меня разматываться удивительный клубок событий, и надо было следовать за ними как бы от конца к началу…

Сначала казалось, что рассказы о чапаевцах в Севастополе требуют небольшого введения, два-три рассказа о давнем прошлом. Но по мере того как окрупнялись и заново выстраивались передо мною обстоятельства жизни моих будущих героев, поняла: сама жизнь задала серьезнейший урок — заселить разные новеллы истинными судьбами самых контрастных людей, делавших общее благородное и смертельно опасное дело. На реке Большой Иргиз, далеко от Москвы, мне посчастливилось свести дружбу с бывшим пулеметчиком в бригаде младшего чапаевского друга Ивана Плясункова. Инвалид Данила Юхин в пору нашего знакомства был рыбаком. Обаятельный, умный, с очень тихим голосом, он отличался поразительной памятливостью и правдивостью. Я ходила с ним на неожиданно мужских правах, к чему обязывала меня далеко не женская профессия военного писателя, на его рыбачий промысел. И как-то само собою мой старший негромкий друг, душа-человек, в будущей книге обернулся основным рассказчиком. И это определило характер первого цикла новелл.

Дядя Даня был неотделим от природы тех мест, от времени, которое в нем как бы звучало множеством голосов его давно ушедших товарищей. У каждого времени, самого жестокого, решительного и решающего, есть своя полифония, свое многоголосье… Очень важно вслушаться в него.

Нет, не все, далеко не все на самом деле я услышала от дяди Данилы. Но его характер, невыдуманное, ничем себя не подчеркивающее мужество и доброта, душевность и ум подсказали многие мотивы рассказов, основную тональность первой части книги. С ним я невольно выверяла узнанное от других людей, он же существом своим придал подлинную достоверность и вместе с тем широту, не побоюсь сказать — некоторую эпичность всему повествованию.