Любовь Руднева - Встречи и верность

«Мекензиевы» , — написал он курсивом в моей ученической тетради.

И теперь я, как первый ученик, разделяя радость Дымки, выкрикнул: «Мекензиевы горы, Сапун-гора, Малахов курган, Херсонес, ура-а!»

Дымка отвернулся, я, дурак, потряс его, неожиданно назвав памятные рубежи, вот тут, в Словакии, за тысячу километров от Севастополя. Его схватила за горло тоска по друзьям.

«Было в дивизии много тысяч людей, осталась горсточка, и живые — мы раскиданы по всему свету».

Дымка вытащил трубку, бережно провел по ней пальцем, я понял — она живая.

А Дымка дал волю памяти, быть может, впервые.

«Был друг у меня, взглянешь на него — роста небольшого, волосы острижены коротко, черты крупные, казалось бы — что особенного? А чувствуешь — сила в нем огромная. И в глазах, в голосе, в раздумье его — особая печать. Командовал артиллерией нашей дивизии и всего третьего сектора обороны Севастополя. — В горле у Дымки будто перекатывались маленькие камушки, как на берегу горного ручья. — К третьему сектору тянулись бронированные кулаки фон Манштейна. Полковник Фрол Гроссман разбивал их броню — артиллеристы действовали слаженно с пехотой, были как на подбор — искусные, бесстрашные. Я сам видел, как начальник штаба артиллерии Шихерт и его заместитель Белоусов продолжали спокойно разрабатывать огневую операцию, а в это время горел верхний накат блиндажа, рвались снаряды, и стол, на котором были разложены карты, ходуном ходил.

Шихерт оставался верен себе до последнего дыхания. Мы были с ним вместе в страшном лагере Мюнхен-Перлах. Вместе с севастопольскими моряками и армейцами он создавал боевую организацию. Фашисты его мучили, потом казнили, но, как и Гроссман, он неистребим. Оба они вызывали безграничное доверие.

В Севастополе, как и в Одессе, Гроссман всегда был на линии огня, мог заменить в решающем бою убитого командира дивизиона, батареи, корректировщика, но не терял из виду того, что происходило по всей линии фронта.

Эта трубка, Томаш, принадлежит ему, она слышала его шутки, даже в последние, адские дни Севастополя он шутил, потому что жалел людей и знал — шутка им поможет.

Наверное, трубка впитала в себя и стихи про любовь итальянца Петрарки, страсть Маяковского: полковник Фрол в бессонные ночи, в штабе, вычерчивая свои расчеты, играл стихами, грустил стихами, носил с собой их музыку.

Дивизия почти вся легла на Мекензиевых, под конец она была сведена в один полк. Полк шел сквозь ад несколько дней. До Херсонеса не дошла и рота. Все орудия были изношены, исковерканы бомбами, минами, и не осталось ни одного снаряда — полковник пришел на Херсонес. Он принес спокойствие, трубку, привел живых, дотащил раненых артиллеристов — их было несколько человек, это все, что мог он собрать из артиллерийских полков. Потом мы еще отстреливались из винтовок.

«Вот и вся моя артиллерия», — улыбался полковник Фрол. На нас пикировали «юнкерсы». Они охотились за каждым, кто еще мог прижаться к скале, у кромки моря. Севастополь был уже сдан. У нас много дней не было куска хлеба и глотка пресной воды, но мы жили: раненые, без единого патрона, без надежды даже издали увидеть корабль. Море было блокировано у Севастополя.

И только тогда нас схватили. Полковник Гроссман сломал свою винтовку о голову гитлеровца, — ему выкрутили руки. Его имя назвал предатель, и полковника повели на расстрел. Фрол повернулся ко мне. Мы стояли уже в большой колонне пленных — раненых, истощенных, оглушенных голодом и солнцем людей. И я услышал спокойный голос:

«Мне повезло, я не пройду через Крым пленным. Возьми трубку, она тебе поможет. Затянешься, узнаешь, о чем я думал, может, еще и посмеешься, как знать!»

И тут обезьянья лапа ударила его в лицо. Я рванулся, упал без сознания — обезьяна ударила меня по голове».

Даже в час освобождения города любви и горя он думал только о друге, Дымка!

Он сам носил в себе так много людей и под пыткой не мог иссякнуть. Носил в себе миры, которые уже погасли, но существовали, были бессмертны в нем, в его волшебной трубке, трубке Фрола Гроссмана.

Дымка ее закурил и прищуренными глазами смотрел на кольца дыма.

«А вы знаете, о чем думал полковник Фрол?»

«И да и нет, Томаш. Я еще мало на него похожу. Да разве есть на земле два совсем схожих существа? Поэтому так неповторим каждый».

Он затянулся, мне показалось: первый раз — за полковника Фрола, а потом уже — за себя.

К нам подошел молодой офицер с выразительным, умным лицом. Он дружески окликнул Дымку: