Любовь Руднева - Встречи и верность

Была такая переправа у Пугачева, вернее — тогда еще у старого Николаева, в лето тысяча девятьсот восемнадцатого года… Переправа… — снова повторил Данила, глядя на Глеба, так напоминавшего ему в этот утренний час Тараса.

Глеб пригладил волосы. Глаза его блестели, и смотрел он на Данилу радостно и внимательно, выжидая. А Данила уже не мог уйти от воспоминаний.

— Гляди, — сказал он, расстилая на земле серое одеяло. — Перед тобой заволжская степь восемнадцатого года, с июля на август…

Он положил костыли на жесткую, пожухшую полынь, чуть размягченную утренней росой, сложил их крест-накрест, медленно уселся. Ловко сгибал Данила ветки тальника и, обламывая, разбрасывал по одеялу.

— Чтобы понять такого человека, как Василий Иванович, охвати хоть одну неделю августа того года. Вся степь на нас двинулась пришлым людом. Вон оттуда, — Данила чиркнул по одеялу прутиком, — с северо-запада, в одной Добровольческой армии шло тысяч десять офицерья и всяких эсеров. С юго-востока — белоказацкие волки, оренбургские, с северо-востока — пять тысяч белочехов, до макушки вооруженных, под командой Чечика.

Только вернулись мы из-под Уральска, донельзя вымотанные вторым походом, изголодавшиеся, только на отдых встали — быстро пошел на нас белочех. А дивизия-то растянута по широкому фронту на сто пятьдесят верст; не густо, не заслон это.

Данила раскинул руки и задумался, глядя на обломки веток. Видно, так было трудно в ту пору, что и сейчас он обжигался, притрагиваясь к давнему.

— Между прочим, Чапаев командовал тогда не всей дивизией, а бригадой в ней. Белые сделали бросок от Ивантеевки к Николаеву и прорвались ночью двадцатого августа в город. Вот как Иргиз увидел нашествие самой Центральной Европы!

Данила стряхнул с одеяла ветки и продолжал:

— Служили мы тогда в полку у Плясункова, держали село Порубежку — большое, у самой переправы через Иргиз. Переправой же завладели белочехи и гвоздили нас из тяжелых орудий. Стало известно, что командир дивизии велел отходить нашему полку через Давыдовку и в обход на Николаев. Уже два дня шел бой за переправу — оставлять ее врагу мы не хотели.

Рядом со мной, на окраине Порубежки, лежал в окопчике Петька-Чех, тот самый, который пришел с венгром Иштваней.

Когда наступала короткая, как глоток, передышка, Петька глядел на меня широкими девичьими глазами и хрипло шептал:

— Переправа снова будет нашей, честное тебе чешское слово!

Петя нажимал на «чешское» потому, что было ему стыдно: как же это его земляки, парни из Праги, с его Татр и Бескид, подняли оружие против нас.

Военнопленные чехи, еще до революции рвавшиеся в бой с германцами, были обмануты: их командиры сочинили, будто мы швабские души, первые помощники захватчиков-немцев. И по всей Волге и Сибири белочехи душили Советы, а такие чехи и словаки, как Петька, дрались против них. Нам худо было, а Петьке вдвойне. В тот вечер английская пуля задела Петькино плечо. Положил он кудлатую светловолосую голову на край окопчика, наморщил лоб и спросил:

— Где, ты думаешь, сейчас наш Чапаев?

— К тебе приехал, — раздалось над самым ухом, между чирканьем английских пуль, которые посылали в нас белочехи.

Я осторожно высунулся, гляжу: к тыну прижался Тараска. Глаза блестят, как у тебя, — озорные, ожидающие еще чего-то, чего никто и не ведает.

— С Чапаевым и я тут как тут, — прихвастнул братишка.

Впрочем, Тараска в самом деле был тут как тут.

Петька совсем ослабел и снова забормотал:

— Дал же я честное чешское, возьмем у них переправу.

Говорит — как шуршит, а у меня та же мысль сверлом через всю голову, будто на переправе этой замешана наша победа. Неужто отойдем от реки, неужто уступим? Ах ты, переправа!

Тарас дополз до Петьки, рванул ветхую его гимнастерку, оголил раненое плечо и, откромсав подол своей рубахи, ловко стянул рану.

А Петька, весь белее своих выгоревших кудрей, шепотком:

— Братичек, Тараска!

И каждое слово у него получается растянутое на чешский манер, длинное.

Мы вдвоем вытянули Петьку из окопа за тын, поволокли к медицинской избе. А по дороге Тарас доверил нам тайну.

Василий Иванович, через голову которого командир дивизии распорядился отходить от Порубежки, приказал нам, плясунковцам, не оставлять села и взять переправу обратно.

В избе, где Дуня, сестра, извлекла пулю из Петькиного плеча и сделала хорошую перевязку, появился Плясунков:

— Потерпите, в Николаеве мы подлечим вас.