Любовь Руднева - Встречи и верность

Как-то мы отступали. Она идет прямо по дороге, месит ногами грязь, лицо мокрое от пота и дождя, к животу прижимает свою Тундру-выдру, а мимо на лошади Иштва — видный, рыжий. Что плечи вразворот, что посадка — все в нем любо-дорого. И шапка на нем, как верх колокольни, всем нам далеко видна.

Поравнялся Иштва с Зельмой, наклонился к ней:

— Подвезу вас.

— Что пожалуйста? — Это у нее такая манера была, когда не хотела поддерживать разговор.

— Тороплюсь я, — горячится Иштва, — у меня задание спешное. Садитесь передо мной.

Она его как резанет:

— Бедри [4] Товарищ. Иштван, не мешайте идти.

Он с другого бока заезжает, наклоняется к ней.

— Не могу вас долго уговаривать.

Она ни в какую и перешла на свой, латышский:

— Ко лудзу? [5] Что пожалуйста?

А мимо всё так и посвистывает — пули секут воздух.

Иштваня, вижу, нервничает. Я их обгоняю.

— Не дури, — говорю, — Зельма, езжай с парнем.

А она мне, будто Иштву и не знает:

— А «ундервуд» он тоже возьмет?

Иштва ей:

— Никого, кроме вас. Пусть ваш Унтервуд сам за вами бежит.

Она отвернулась от него и пытается уйти. Вижу, губы у нее от обиды дрожат.

Сунулся я было Иштве объяснить, а он и не слушает.

— Пусть, — говорит, — Иштван не обидит женщину, даже если она предпочитает ему другого.

Выхватывает у нее из рук машинку, кладет в грязь, Зельму сажает перед собой. Но Зельма ругнулась по-латышски, наклонилась с лошади и хвать за шиворот свой «ундервуд». Иштва хлестанул лошадь, и мы слышим — Зельма кричит:

— Держи «ундервуд», или я свалю тебя вместе с лошадкой!

— Больше никого не посажу! — кричит рыжий кавалер. — Хватит мне твоего барахла, еще захотела и парня туда же.

Мы смеялись, а их и след простыл.

Прошел месяц, другой. Мы иногда дразнили Иштваню. Ведь это я тебе, Глеб, разговор передаю приблизительно, а они язык обломали, пока друг дружку поняли.

Как-то заглядываю в избу, где Зельма при штабе жила, и вижу: что за чудеса? Она на «ундервуде» кого-то обучает. Удивился я: кто же в такое доверие к ней вошел? Сунул потихоньку нос в дверь, а это она Иштваню русским буквам учит и приговаривает:

— Теперь подберем на машинке слово «Будапешт».

И он наклонился, выискивает своими ручищами маленькие буковки, а ведь они не по порядку на машинке. Мучается, а ищет. Потом шепчет ей:

— Вы немного не обижайтесь — Будапешт красивее Пугачева, не на один дом, а на весь целый город.

Она и ухом не ведет, говорит ему:

— Теперь подберем на машинке мой родной город: Рига.

Он нашел, отстукал.

Тогда она ему:

— Рига очень уютный город, чистый, с голубями на площадях.

Потом опять диктант делает:

— Луг.

А он ей:

— И степь ваша не так красива, как мои луга, мои венгерские луга.

Она положила руку на машинку и совсем другим голосом запела:

— А Рижское взморье? Там и берега не видно… А Даугава?..

А Ивашка-то венгерский в ответ так и рубанул, забыв, что сам только что Будапештом хвастался:

— Удивляюсь я тебе, Зельмахен, — слово твое с делом расходится. Зачем же ты пылишь по степи, если свою Даугаву ни на какой Иргиз не променяешь?

— Почему тебе при рождении выдали такой длинный язык? И разве Чапаев велел менять мою Даугаву на наш Иргиз? Бедри Иштван, — сказала ему Зельма, — вот и шел бы ты прямо в свой Будапешт, а?

— Я и иду, с Чапаевым я обязательно дойду до своего советского Будапешта, Зельмахен. Ведь мы же договорились с ним не оставлять революцию до ее самого победного конца!

Над Иргизом посветлело небо. Оно стало глубже, едва появилось робкое облачко. Облако медленно проплывало, розоватое свечение рождало в вышине голубые вспышки. Река притянула облако, и посредине Иргиза разгорелась утренняя заря.

Глеб догнал облако в реке, загорелой рукой разбил его зыбкое отражение, мерил саженками расстояние от берега до берега, на мгновение скрывался в густой тени камышей — глубокой, черно-зеленой.

— Переправа через реку легкая, хоть и зовется она Большой Иргиз! — воскликнул Глеб.

И его услышал Данила, стоявший на высоком берегу. Ведь утром так отчетливо разносится по реке каждый звук.

Глеб поднялся к сторожке, поздоровался с Данилой и снова повторил, радуясь новому погожему дню:

— Переправа легкая.

Данила возразил:

— Переправа — это для солдата. Что легко в мирный час, в войну каменная ноша. Переправа через глубокую реку, даже с таким узким горлом, тяжелее тяжкого, если берег, да еще правый, высокий, плюет на тебя огнем.