Евгений Белянкин - Танец любви

— Товарищ подполковник, вот здесь бумага, это, по-моему, вам.

Подполковник натянул на горбоносье очки, крякнул:

— Конечно, мне. Кому же еще?

Бабанский вышел с Сухомлиновым в коридор.

— Вот что, Сухомлинов, родилась идея: надо отобрать суворовцев, которые могли бы пойти в детский сад. Ну, сам понимаешь, поиграть с малышами, почитать стихи… Набери команду — может, Вербицкого, Горлова…

— Товарищ капитан, я не против, да съедает меня английский.

— Не волнуйся с английским, поправишь!

Димка Разин, узнав о детском саде, загорелся первым.

— Да я их, толстопузиков, с детства люблю. Записывай, буду читать есенинские стихи.

— Ты обалдел, что ли! Они маленькие, а ты им Есенина. Сказку, может?

— Сказки рассказывать будешь ты, — обиделся Димка. — А я им про Есенина.

Рядом стоял Вербицкий, давился от смеха и крутил яркими карими глазами.

— Какие сказки? Анекдоты! Мой двоюродный племянник из детского сада такие анекдоты приносит, аж дух захватывает!

Фасонистый суворовец шапку носит «пирожком» или «домиком». На то он и фасонистый…

Майор Шестопал прихватил Карсавина.

— Это еще что такое? Кто подшивается цветными нитками?

— Товарищ майор, а где в уставе написано, какими нитками подшиваться?

Ротный брезгливо смерил взглядом Карсавина.

— Карсавин, что вы болтаете языком? Ничего из себя не представляете, а гонору…

— Да ведь в уставе действительно ничего не сказано.

— Запомните раз и навсегда, суворовец Карсавин, в уставе оговорены все случаи в жизни.

Ротный уже повернулся к канцелярии, как вдруг остановил свой хитроватый взгляд на обуви Карсавина.

— Почему у вас ботинки грязные?

— Грязно на улице, товарищ майор. Вероятно, конец зиме.

Стоило Шестопалу отвернуться, как Карсавин ловким движением ноги вытер грязный ботинок о штанину и теперь стоял как ни в чем не бывало. Ротный вдруг остро и прощупывающе пробежал по форме суворовца.

— Куришь? Где сигареты?

— Никак нет, бросил, товарищ майор. Поверьте на слово.

— А ну-ка, выверни карманы!

Не найдя ничего подозрительного, майор Шестопал в конце концов отпустил Карсавина.

Собственно ротный придрался к Карсавину не зря: со времени возвращения роты с учебного пункта, был объявлен месячник борьбы с куревом. Майор Шестопал, да и офицеры-воспитатели зверели, если случаем захватывали курильщиков или находили сигареты. Суворовцы не знали что делать — такого давненько не было. Но чем больше зверели командиры, тем сильнее тянуло к сигаретам: видимо, срабатывала психология запретного плода. Как-то после обеда рота была в бане. Случилась заминка, и взводу пришлось порядочно ждать. Воспользовавшись отсутствием ротного, суворовцы нахально расположились во дворе за старыми котлами. Шел обычный ленивый треп, обмен анекдотами и, конечно, назло ротному курили. Чтобы совесть не точила, кто-то метко сказал:

— Докурим, ребята, сигареты, а то ротный все равно отберет.

Глеб Сухомлинов примостился на бревне. Напротив нахально раскачивался Карсавин, буравя его пронзительно-насмешливым взглядом. Глеб замечал, что в последнее время между ними нарастала неприязнь, и никак не мог понять почему. Возможно, это было связано с замкомвзводом… Карсавин порывался дружить с Муравьевым и наверняка видел в Глебе соперника…

Спор о силе воли возник как-то сам собой. Здорово, когда человек волевой. Это посильнее, чем накачанные в спортгородке мышцы… Карсавин убеждал, что это не для смертного человека. Другое дело — воля китайских монахов, создавших восточное единоборство. Дух, философия!

Глеб был не согласен: каждый смертный способен выдержать то же, что и буддисты. И нет здесь никакого чуда…

Карсавин спокойно докурил сигарету и, прищурившись, ехидно сказал:

— В разговорах ты мастак, Сухомлинов. Посмотрим на деле. Подставляй руку. Выдержи, если ты такой уж простой смертный…

Все смотрели на Глеба с любопытством, и он понял, что отступить — значит дать повод Карсавину насмехаться…

Он молча протянул руку. Карсавин с горящими, злыми глазами взял сигарету и быстро прижал ее возле фаланги большого пальца Глеба.

Глеб почувствовал, как пропекло руку, но, сжав зубы, терпел адскую боль. Навертывались слезы.

— Хватит, Серега, — миролюбиво заметил Пашка Скобелев.

Тарасик втянул шею, притаился, как побитая собачонка.

— Дурак, больно же! — вдруг завопил он.

— Ничего, он сам навязался, — нагловато и как-то садистски усмехнулся Карсавин, — волевой…