Михал Хороманьский - Певец тропических островов

— Блестящий офицер и высокопорядочный человек, в свое время оказал нам большую услугу… — шепнула одна из них на ухо адвокату. — Вы, вероятно, догадываетесь, почему, несмотря на свой возраст, он все еще в чине поручика? Не-ет? Ну как же! У него ночная профессия. Он заботится о том, чтобы мы могли спокойно спать по ночам…

— Ага… — тоже понизив голос, ответил Гроссенберг. И тут в уме у него возникла любопытная ассоциация… Служевец, подумал он и, хотя поручик — не то же самое, что капитан, невольно покосился на руки серого господина, но они у него были обыкновенные, не отличающиеся особой белизной и, слава богу, не усыпанные веснушками.

— На фаворитов ставить? Ни за что на свете. У меня есть твердое правило: ставлю только на новичков, — услышал адвокат вполне приятный смех.

Немного погодя серый господин из-за своих принципов проиграл на его глазах около двадцати злотых.

Ровно через неделю последовало продолжение этой истории. Было воскресенье, время приближалось к полуночи. Адвокат решил перекусить и зашел в ресторан Врубеля на Мазовецкой.

Сейчас Мазовецкая, к сожалению, несколько напоминает ущелье — по обеим ее сторонам тянутся нежилые дома; печальная улица, не сумевшая возродиться после Варшавского восстания… В описываемые же времена она была "трепещущим нервом" Варшавы. Достаточно было слегка пощекотать его перышком или вечным пером, как по всему телу столицы пробегала судорога смеха. Взад-вперед по этой улице нередко прохаживались самые остроумные люди страны, напичканные своими и чужими остротами, вытряхивающие из рукавов анекдоты — как для собственного употребления, так и на продажу, причем за немалую мзду. Там же находились весьма и весьма приличные меблированные комнаты и гарсоньерки, книжный магазин Мортковичей [84] Семья известных издателей и книготорговцев. , садик Филлипса, кафе "Земянское" — о котором уже шла речь, — а также ресторан Врубеля, уютное подозрительное заведение, где на втором этаже был "танцевальный зал" (в кавычках) и несколько интимных помещений, обставленных таким образом, что центральное место в них обязательно занимала тахта или широкий диван.

В то воскресенье адвокат Гроссенберг забрел к Врубелю, возвращаясь из Малого театра, сцена которого помещалась в здании филармонии. Мы, люди старшего поколения, помним, что между одиннадцатью вечера и полуночью двери варшавских баров и ресторанов буквально не закрывались, пропуская через себя неиссякаемые потоки мужчин в темных пальто и белых кашне и декольтированных дам в чернобурках. Каждый спектакль или концерт словно бы вырабатывали в их организмах пищеварительные соки, которым следовало как можно скорее дать работу, причем непременно в переполненном и модном ресторане. Эстетическая впечатлительность, можно сказать, произрастала из тех же корней, что и прожорливость: красота и кухня, возможно, понятия не столь уж далекие.

Подчиняясь этому закону, адвокат, выйдя из театра, решил заглянуть в один-другой ресторан, где, по его расчетам, можно было встретить знакомых. В переднем узком и темном зале у Врубеля воздух от табачного дыма был такой, что хоть топор вешай. Сев за столик, Гроссенберг выбрал в меню какое-то готовое блюдо. Минуту спустя дверь с улицы распахнулась, и послышался шум крыльев и топот копыт Пегаса. Это в окружении муз из соседнего "Земянского", где они, как известно, проводили по меньшей мере полдня на галерке, вошли пропустить по рюмочке лучшие тогдашние поэтические перья. Немедленно были сдвинуты два столика, и тотчас появились бутылки. Пришедшие были в основном молодые люди, умело управлявшие своими поэтическими музами. И те, охотно подобрав свои шлейфы, в легком дезабилье, прямо из касс кабаре перелетали в частные квартиры поэтов, держа в обнаженных руках авторские гонорары, иногда исчислявшиеся десятками тысяч злотых. Одна только муза, не первой молодости и уже бесплодная, недвижно, словно плакальщица, застыла над седой головой единственного среди блещущей остроумием молодежи ветерана. Седовласый служитель муз был Винцентий Кораб-Бжозовский, один из немногочисленных осколков разбитой вазы "Молодой Польши"1. Изжелта-белая бородка не отрывалась от тарелки — ветеран был всецело поглощен жареной колбасой с луком, которой кто-то его угостил. У его ног лежал большой и тоже желтовато-седой пес, последний товарищ близящихся к закату дней.

— Представь себе… Никогда не угадаешь, какая самая любимая книжка Виткация!.. — донесся до адвоката голос одного из поэтов. — Каждый год, приезжая в Закопане, я смеха ради к нему заглядываю. На столике возле его гуральской кровати всегда лежат разные Гуссерли [85] Эдмунд Гуссерль (1859–1938) — немецкий философ-идеалист. и прочая чистая философия. Но эти книжки постоянно меняются. Зато одна пролежала, пожалуй, уже года три… А казалось бы, это так с ним не вяжется!..