Пол Андерсон: Певец

Три женщины — первая мертва, вторая жива, третья жива и мертва одновременно. Она никогда не оживет и никогда не умрет, ибо обрела бессмертие в УИС.

На холме над долиной, по которой бежит дорога, я ожидаю Ее прихода. Заморозки в нынешнем году выдались ранние, трава уже побурела. Склоны холма поросли кустами ежевики, которой лакомились и люди и птицы; кое-где попадаются заросли шиповника и редкие яблони. Этим деревьям, в беспорядке разбросанным по склонам, согнувшимся под бременем возраста, очень много лет; их сажали те, кого теперь помнит лишь УИС. Я вижу среди кустарника остатки каменной стены… Прохладный ветерок ласкает мою кожу; яблоня роняет плод. Я слышу глухой стук, с каким он ударяется о землю, — словно бьют вселенские часы. Ветер шелестит листвой.

Леса, что окружают долину, отливают бронзой, позолотой и багрянцем. Небо чистое, на западе тускло сверкает заходящее солнце. Долину медленно заполняет голубая дымка; слегка горьковатый запах щекочет мне ноздри. Бабье лето, погребальный костер минувшему еще не до конца году.

Были и будут другие времена года. Были и будут другие люди, не только мы с ней; в былые дни люди находили слова и пели песни. А сегодня… Впрочем, музыка сохранилась; я трачу много времени, подбирая мелодии к заново обнаруженным словам. «В зеленых майских рощах…» Я снимаю с плеча арфу, настраиваю — и начинаю петь. Мою песню слышат осень и умирающий день.

У меня за спиной раздается шорох.

— Спасибо, — произносит с намеком на иронию женский голос.

Помнится, как-то вечером (вскоре после смерти моей любимой — я тогда еще не успел отойти) я стоял посреди квартиры, что еще недавно была нашей, на сто первом этаже самого престижного небоскреба в городе. Город пламенел красками: над ним словно развевались громадные полотнища света. Управлять движением миллиона аэрокаров, которые парили над зданиями будто мотыльки, было не под силу никому кроме УИС; если уж на то пошло, никто другой не справился бы с городской системой жизнеобеспечения: ядерными силовыми установками, автоматизированными производствами, системами распределения, очистными сооружениями, ремонтными службами, а также образованием и культурой, — иными словами, гигантским, бессмертным организмом. Мы радовались, что принадлежим не только друг другу, но и ему.

Но в тот вечер я велел кухне отправить в мусоропровод ужин, который она приготовила для меня, раздавил каблуками лекарства, предложенные мне аптечкой, пнул автомат-уборщик, когда тот подкатился слишком быстро, и приказал не зажигать ни в одной из комнат свет. Я стоял у смотровой стены, глядя на бессовестно яркие огни мегаполиса. В руках я вертел глиняную статуэтку, которую сделала моя любимая..

К несчастью, я запамятовал сказать двери, что впускать никого не надо, и она открылась перед женщиной, которую узнала. Эта женщина пришла, чтобы расшевелить меня, вывести из состояния, которое лично ей представлялось неестественным. Услышав шаги, я обернулся. Тракия — так ее звали — была примерно одного роста с моей любимой, прическа тоже оказалась похожей. Я выронил статуэтку и пошатнулся: на какой-то миг мне почудилось, что я вижу… Но наваждение миновало; с тех пор я с трудом подавлял в себе ненависть к Тракии.

Однако сегодня, даже в сумерках, я не повторил ошибки. И потом, лишь серебряный браслет на левом запястье Тракии напоминал о нашем общем прошлом. На ней был охотничий костюм: юбка из настоящего меха, пояс из настоящей кожи, башмаки; на бедре нож, на плече винтовка. Загорелую до черноты кожу украшали разноцветные ломаные линии боевой раскраски. Растрепанные волосы падают на плечи, на шее — ожерелье из птичьих черепов.

Та, что умерла, любила деревья и бескрайние просторы куда больше, нежели спутницы Тракии. На природе она чувствовала себя, что называется, как дома, поэтому, когда мы уставали от города и покидали его пределы, ей не было необходимости сбрасывать одежду, чтобы слиться с дикой жизнью, обрести радость и умиротворение. Вот почему я называл ее лесной пташкой и трепетной ланью, а еще дриадой и эльфиянкой (эти имена я почерпнул из древних книг; любимой нравились мои прозвища, а я придумывал все новые — ибо всякий раз она открывалась передо мной с неожиданной стороны).

Я опускаю арфу, поворачиваюсь и говорю Тракии: