Леонид Огневский - На другой день

Обер-лейтенант все чаще стал требовать дополнительные сведения: был ли на приеме снова такой-то, не обращалась ли за лекарствами такая-то, а однажды привел в дом хромого старика, сухонького, с лицом, заросшим коротким зеленоватым волосом — губы, уши, глаза, казалось, затянуты паутиной. С месяц назад дед приходил один, без сопровождающих, тогда он не был таким серо-зеленым и дряхлым. Аркадий не только узнал его, но и вспомнил, чем дедка болел, — у него была прострелена голень. Как и всякий врач, Златогоров тогда спросил, где и при каких обстоятельствах получена травма. "Случайно стрелил себя на охоте, — сверкнул хитроватыми глазами старик… — Раз-то в год и грабли стреляют". Ну, на охоте, так на охоте, грабли, так грабли. Аркадий промыл и забинтовал рану, предложил старику явиться дня через два. "Нет уж, долечусь травками".

И вот старик снова здесь, с обером.

— Маленькая просьба, доктор, — бесцеремонно ступая грязными сапогами по ковровой дорожке, сказал немец, — осмотреть у дедушки рану. Снять! — ковырнул он взглядом под ноги старика, обутого в подшитые валенки.

Аркадий почувствовал, как у него зашевелились поджилки. Немецкую полицию в последнее время все больше интересовали люди с огнестрельными ранами, в таких людях они видели партизан. Может быть, партизанил и дед — Златогоров тогда не донес на него в полицию, даже фамилии не записал… Дрожащими руками он долго ощупывал старикову жилистую, с гноящейся раной ногу. Спереди рана была круглая, маленькая (входное отверстие), сзади — широкая, рваная (выходное). То, что она пулевого происхождения, при первом посещении старик не скрывал и сам. Но так обязательно врач и должен подтверждать — пулевая?

Улучив момент, Аркадий заглянул под паутину маленьких, куриной желтизны глаз деда. Старик не умолял его оборонить от ворога, спасти душу грешную, он смотрел пристально, испытующе.

— Говорит, что по неосторожности напоролся на вилы, — прохаживаясь по кабинету, тоном незаинтересованного проговорил обер-лейтенант.

Дед молчал. Было похоже, что он заснул на минуту. Но когда Аркадий снова поглядел в его волосатое лицо, заметил не только желтизну в недремлющем оке, но и отчетливо выраженное: "Ну, ну, покажи себя, какой ты есть русский доктор, каких ты от рождения кровей". И Златогоров готов был рискнуть: "Старая рапа, разве старую, загноившуюся, определишь?" Но услышал скрип поправляемой обер-лейтенантом кобуры пистолета, представил себе темный, куда страшней, чем куриный стариковский, глазок пистолетного дула и задрожал.

Немец подошел к нему вплотную.

— Огнестрельная?

В сознании Аркадия еще барахталось: "Нет, нет… просто рана, никаких следов пулевого ожога обнаружить нельзя". Но сто трясущиеся, как в лихорадке, внутренности уже выдавили:

— Да.

Старик и после этого не произнес ни слова в свое оправдание или защиту. И лишь по тому, как он медленно, не клоня головы, распускал закрученную штанину, грубую, из домашнего суровья, как долго, стоя перед столом, застегивал замызганный полушубок, Златогоров догадался, что деду снова хотелось бы встретиться взглядами, взглядом выразить свое презрение.

Аркадий не нашел в себе смелости даже посмотреть ему вслед. Вечером он запил. Он пил больше недели. Потому что едва начинал трезветь, как его снова преследовали стариковы глаза, тенета его серо-зеленого волоса. От страшных галлюцинаций спасало только спиртное.

Вступление Красной Армии в родной город (второе по счету) он опять встретил с ликованием. Кончились муки! Больше не надо идти к немецкому оберу и дрожащей рукой вынимать из кармана бумажки. А старик? А Дружинина Анна?.. Он кровью искупит вину!

Не ожидая призыва, Златогоров пошел в военкомат, а дня через три на нем была уже шинель, по зеленым погонам шинели змеились эмблемы медика. В армии он сразу помолодел. Из него так и била через край смелость, отвага… пока шли вперед, громили врага, побеждали. Наступил день и час, когда вновь пришлось держать экзамен перед лицом смерти. Опять у Аркадия затряслись коленки, снова замелькал перед глазами темный глазок еще никем не наставленного револьверного дула, а в мозгу ворочалось "Умереть? Нет, нет, страшно!" На допросе в немецком штабе его внутренности уже без особенных затруднений извергли и то, как он сдался в плен, — добровольно, и то, чем занимался когда-то с господином обер-лейтенантом немецкой полиции.

Судьба всех продажных людей не сделала для Аркадия Златогорова счастливого исключения. Через несколько месяцев он предстал перед утомленным, с водянистыми глазами пруссаком; тот подозвал его к разостланной на столе карте.