Регина Эзера - Их было три

— Идите в комнату, дядя.

Фредис пошевелился, в темноте что-то мелькнуло — он, наверно, махнул рукой.

Гундега стояла с полным фартуком щепок и не знала, что делать.

— Иди, Гундега, — проговорил он.

— А вы?

— Я ещё посижу.

— Здесь холодно.

— А как же крысы тут живут? — с горечью сказал Фредис.

— Ой! — приглушённо вскрикнула Гундега. — Разве здесь тоже есть крысы?

— А как же! Давеча впотьмах одну чуть за хвост не схватил.

— Брр!

— Страшно небось?

— А вам? Вам не страшно?

— Я привык, Гундега. Ко всему привыкаешь — к темноте, к крысам. Говорят, даже к голоду привыкают, только не к боли. Так оно и есть: один ли день больно, неделю или месяц — всё равно тяжело.

— Это верно, — согласилась Гундега. — У меня однажды так сильно болел зуб, что я три ночи не могла заснуть.

— Это ещё ничего, если только зуб…

В сене что-то зашуршало. Наверно, крыса.

— Вы ещё долго будете сидеть, дядя?

— Ляжет спать барыня, пойду соберу вещи и — айда!

— Жаль.

— Кого жаль? — с неподдельным изумлением воскликнул Фредис. — Меня?

— Да, — просто ответила Гундега.

Фредис засмеялся таким же странным смехом, как давеча на кухне.

— Смешно. Я никогда не думал, что кто-то пожалеет о моём уходе. Не так, как Илма, как госпожа жалеет о сбежавшем работнике, а просто как о человеке. Я всю жизнь мечтал уйти из Межакактов, оглянуться на перекрёстке и плюнуть.

Фредис резко задвигался, и козлы под ним заскрипели.

— Ты, Гундега, думаешь, что я впервые здесь торчу? — Он поднял голову. — Смотри, какой дырявый сарай — хоть звёзды считай в ясные ночи. «Алфред, — сказала она, — к весне у тебя будет работа — крышу чинить…» Но Алфред поднял шапку — будь здорова, уважаемая госпожа! А госпоже, конечно, не по носу табак… Этот сарай старше меня. Мальчишкой я здесь чуть хребет не сломал. Залезли мы на самый конёк, стали баловаться, я — кувырком на землю и сломал ключицу. Долго ходил скособочившись. И на всю жизнь у меня одна рука так и осталась словно парализованная, хорошо ещё, что левая. Не взяли ни на военную службу, ни на войну… Мой отец любил, чтобы всё было шикарно и красиво. Если женщина носила фамилию Бушманис, она должна была быть прекрасной как роза, а мужчина — стройным как олень. Я выполнял всю работу не хуже других, не мог только таскать большие тяжести, но, несмотря ни на что, так и остался в глазах отца только калекой… кривым Фредисом. Подростком я не раз выплакивал здесь своё горе, в юношеские годы спал здесь на сеновале, потом пилил и колол дрова… Вот и сегодня сижу тут.

Фредис сидел и, разговаривая старческим голосом, прощался с ещё более старым сараем, куда сквозь дырявую крышу заглядывала голубоватая мерцающая звезда.

— Нехорошо дурно говорить о покойниках, — продолжал он. — Ну, я и молчал, забыл уже об этом. Только если кто начнёт ворошить грязными руками мою жизнь… Ведь с этой самой Маргриетой мы полюбили друг друга ещё давным-давно, когда она здесь батрачила, но отец — ни в какую. Так и осталось. Куда бы мы делись — нищие, голые, ведь дом наследовал Фрицис, как старший сын. Потом Маргриета вышла замуж, а теперь овдовела.

Слышно было, как Фредис вздохнул.

— Мы теперь, конечно, будем вместе, но это уже не то, что могло бы быть прежде. Два угасающих старых человека. Тогда отец обещал учить меня. Фрицис получил дом, а я вместо школы — вот что! Кукиш я получил.

Козлы опять жалобно скрипнули.

— Надрывался на работе при жизни отца. Трудился от зари до зари в то время, как Фрицис в главной зале Межакактов поил немцев, работал в поте лица, когда Фрицис с бандитами скитался по лесам. А теперь батрачу у этой суки. Довольно!

Он вдруг вскочил:

— Чего я сижу, как дурак! Холопская привычка в крови… Говорит со мной председатель, а я стою, понурив голову. Председатель удивляется: почему я стою, согнувшись в три погибели? Тьфу ты, самому стыдно… Вызывают меня на праздничном вечере за получением премии. Надо подняться на сцену. Не иду, прячусь за спинами других. Как будто кто-нибудь может ткнуть меня пальцем в грудь и сказать: «Кривой Фредис!», как говорил отец… Хватит!

Пропустив вперёд Гундегу, Фредис вышел из сарая, заботливо закрыл дверь. В комнате он начал собирать вещи, гремя ящиками шкафа и скрипя чемоданом.

Илма беспокойно заворочалась на стуле, собираясь встать. Услышав, что Фредис уже надевает сапоги, она всё-таки встала и вышла к нему.

— Алфред!

— Что ещё скажешь, госпожа? Проститься пришла?