Яков Ершов - Журавли над школой

Почему вы так несправедливо отнеслись к Гале? Мы судим по вашему последнему письму. Ей и так было нелегко, а вы еще отказались с ней играть, обидели ее. Нам стало жаль ее. Сейчас Анна Петровна Шумилова в нашем городе не живет. Галя поступила учиться в педагогический институт и уехала. Вместе с ней уехала и ее мама. Ждем ваших новых писем. Ваши друзья Костя и Лида».

«Дорогие Костя и Лида!

Вы, конечно, правы в том, что я тогда несправедливо обидел Галю. Но что поделаешь! Я в то время был очень зол на нее. Вернее, не на нее, а на ее маму, на Анну Петровну. Зачем она пошла к бывшему полицаю? Выходит, она виновата перед нашими, выходит, верно про нее говорят.

В общем, настроение у меня в те дни было прескверное. Мне казалось, что мы зря взялись за поиски партизанских связных, что ничего не найдем, только напрасно потеряем время, а другие ребята, пока мы пытаемся искать там, где ничего нет, познакомятся с интересными людьми, приоткроют какую-то тайну войны. Теперь-то я понимаю, что был не прав. Мы уже тогда многое нашли и внесли свою долю в общую копилку школы. Достаточно вспомнить дневник Иры или письмо бывшего партизана Захара Анатольевича Бокунова. Они сами по себе ценны, их каждому интересно почитать.

Но я как-то об этом не думал, а целиком отдался своему скверному настроению, хандрил, одним словом.

А поиск между тем продолжался. Не мы же с Колькой одни его вели. «Соколята» встречались с ветеранами войны, записывали их воспоминания. Столкнувшись как-то в коридоре школы с командиром нашего отряда «Сокол» Генкой Завьяловым, я оттащил его в сторону.

— Слушай, Генка, — сказал я. — Зря я вспылил тогда на заседании штаба. Помнишь, когда я свое направление поиска отстаивал? Ты все же оказался прав.

Генка поморгал глазами. Дело было давно, забыл, наверное, все. Но он почуял какую-то опасность в моих словах и сказал:

— Но вы не бросайте поиск. Ваше направление оказалось очень перспективным. Такие интересные материалы! Я читал. Малоизвестные страницы войны. Мы хотим вас в пример поставить.

Я, конечно, не собирался бросать поиск, но, честно признаюсь, немного к нему охладел. Главное, выходило, что зря я кипятился, зря ссорился с отцом, с Генкой, пытаясь свое доказать. А что вышло? Вышло, что они правы. Многое неясно со связной Аней Шумиловой. Тут и взрослый запутается, не то что мы, ребята.

Так я думал. А для успокоения совести ссылался на отца. Тот часто говорил, что в жизни бывают приливы и отливы. Но ребят я не расхолаживал. Напротив, Кольку отослал к одному бывшему партизану, который был схвачен гитлеровцами на конспиративной квартире, долго сидел в фашистских лагерях смерти и уже после войны вернулся домой. Колька пропадал у него подолгу. А однажды пожаловался:

— Не могу я один. Уже четыре тетрадки исписал. А он все рассказывает и рассказывает. Их группа по подрыву действовала. На железной дороге. Поезда и рельсы рвали. И из лагеря он, оказывается, бежал. В Югославии в партизанском отряде пулеметчиком был. Пойдем со мной. Интересно. Не пожалеешь.

И я пошел. Чтоб немного отвлечься. От дум о Гале. Все-таки жалко ее было. Ходит как неприкаянная.

Встретил нас пожилой человек с испещренным морщинами лицом, с живым, заинтересованным взглядом голубоватых глаз. По глазам он казался значительно моложе своих лет. А было ему пятьдесят пять.

— Любимов, Павел Петрович, — представился он, когда мы вошли.

Колька сказал обо мне, что я руководитель следопытского отряда и пришел, чтоб ему помочь. Павел Петрович предложил нам чаю, но мы отказались. Тогда он пригласил нас в свой кабинет, и мы принялись за дело, Колька раскрыл тетрадь и стал записывать дальше рассказ ветерана, а я с разрешения Павла Петровича начал рыться в многочисленных его бумагах и документах. Тут были всякие справки, полученные уже после войны от командиров партизанских отрядов, наших и Югославии, письма от фронтовых друзей. Совершенно неожиданно я наткнулся на фотографию, вернее, на половину фотографии. Другая половина была отрезана чем-то острым (ножницами или бритвой). Не без волнения я перевернул фотографию. На обороте ее было написано: «Рыжей Галке. На добрую память от Старика». Все ясно. Другая ее половина хранилась у Анны Петровны, матери Галки. Рыжей Галки. Что за чертовщина! Надпись сделана во время войны, когда Галки и в помине не было. Но Павел Петрович и Анна Петровна… У них одинаковые отчества. Может быть, это брат и сестра. Им чем-то дорога эта фотография, и они разделили ее пополам. Моя мысль работала с лихорадочной быстротой. Зачем разрезать фотографию, когда можно ее переснять, размножить?