Геннадий Николаев - Квартира [рассказы и повесть]

Коханов со снисходительной усмешкой взглянул на Мартынюка, торопливо дожёвывая, чтобы высказаться по поводу его восторженной реплики. Был он сухощав, по-спортивному подборист, с крутым просторным лбом — с таких, видно, и пошло прозвище "лоб", потому что был он ещё высок ростом, широк в плечах, и шея у него была короткая и толстая, как у быка. Очки на широком носу тоже были какие-то крупные, словно сделанные по специальному заказу для его широко расставленных глаз.

— При строительстве Исаакия погибло несколько тысяч, — начал он, показывая в сторону собора. — На одном только золочении купола шестьдесят мужиков отравилось. А золотили огневым способом: на медные листы наносили кистями раствор золота в ртути, потом нагревали в жаровнях, ртуть улетучивалась, золото прикипало к меди. Мужики дышали парами, чахли в муках, кончались в страшных припадках и удушье. — Обводя далее растопыренной пятернёй, он продолжил: — Петропавловка — тюрьма и кладбище. На Сенатской площади палили в декабристов, на Дворцовой — расстрел.

Он вынул из-под себя книгу, на которой сидел, полистал, нашёл нужное место, прочёл:

— "У Новодевичьего монастыря поставлено тридцать виселиц четырёхугольником, на коих двести тридцать стрельцов повешены… Его царское величество присутствовал при казни попов, участников мятежа. Двум из них палач перебил руки и ноги железным ломом, а затем они живыми были посажены на колёса, третий обезглавлен… Царь велел всунуть брёвна между бойницами московских стен. На каждом бревне повешено по два мятежника. Всю зиму были пытки и казни. В ответ вспыхивали мятежи в Архангельске, в Астрахани, на Дону и в Азове…" С этого начинал Пётр Великий, а этим, — Коханов снова обвёл город широким жестом, — кончил. Вот тебе и видок! Сам пытал, сам казнил. Прогресс посредством кнута и топора… — Он захлопнул книгу и снова сунул её под себя. — В гробу я видел такой прогресс. Может, там такие головы пали, что подороже всех его нововведений!

Никто с ним спорить не стал. Сергей был согласен с Кохановым: действительно, какой, к чёрту, прогресс, когда реки крови, но что-то протестовало против такой категорической оценки — "в гробу я видел".

Не так, наверное, тут всё просто в этой самой истории, как кажется всезнающему крановщику. Всё-таки вот раскинулся перед ними великий город — сработан тёмным деревенским мужичьём. Стоит красавец, и это уже факт, никуда не денешься, — значит, какой надо было обладать могучей силищей, чтобы раскачать, поднять с лавок-лежанок, заставить копошиться, вкалывать от зари до зари, свозить со всей округи камни, строить, крепости и дворцы.

— Мой прадед строил Исаакий, — сказал Кузичев, — бумага сохранилась. Из-под Твери крепостных гнали, во как!

— Исаакий начали в тысяча восемьсот восемнадцатом, — не замедлил сообщить Коханов. — Строили сорок лет. А бумага у тебя за какой год?

— А бог её знает, давно не глядел. То ли за двадцатый, то ли за тридцатый, — ответил Кузичев.

— Смотри-ка ты! — воскликнул Мартынюк, хлопнул себя по ляжкам. — Царские бумаги имеет. А мы с ним на "ты". "Ваше высочество" надо.

— Лапоть! Величество! — поправил его Коханов. — "Высочество" присваивалось потомству императоров и королей и владетельным особам, имеющим титул герцогов, а "величество" — самим императорам, королям и их супругам. Что же ты Кузьмича принижаешь?

Мартынюк, всегда готовый к шутке и розыгрышу, вскочил, согнулся перед Кузичевым в низком поклоне.

— Простите, ваше величество! Больше не буду, век свободы не видать! Чтоб мне сто лет без премиальных! Простите, ваше величество!

Кузичев усмехнулся кончиками губ и сухо сказал:

— Пошёл вон.

Мартынюк, с красным от натуги и выпивки лицом, со слезящимися глазками, ставшими от хохота совсем как щёлки, разогнулся и сел на место.

Коханов предостерегающе поднял палец — кто-то поднимался по лесам, слышно было, как лязгали железные лестницы, скрипели дощатые настилы. Всё выше и выше — к ним! Мартынюк ловко засунул пустые бутылки под настил, прикрыл кирпичами — пригодятся. И тут же из проёма показалась голова прораба: сине-буро-малиновый берет, рыжие вьющиеся патлы, одутловатое насупленное лицо. Он вылез до пояса, покрутил туда-сюда головой, поправил папку под мышкой. Мартынюк пригласил его к столу:

— Юрий Глебыч, просим! Перекуси с нами.

— Да нет, спасибо, смотрю, как и что, — словно оправдываясь, сказал Ботвин и переступил на две ступени вверх.

— Садись, прораб! — пригласил и Кузичев.