Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

Под одним из таких планов как раз и стояли директор, госпожа Богна в черном платье и начальник отдела Ягода. Мужчины отчаянно спорили, а госпожа Богна улыбалась и заламывала руки. Она похудела, а ее светлые пепельные волосы казались еще более светлыми из-за загара.

«Будущая госпожа Малиновская», — подумал Борович, испытывая при этом какое-то бессмысленное умиление. Когда она повернула голову и радостно улыбнулась ему, он сразу перестал верить в это обручение, в Малиновского, в каяк. Забыл обо всем.

— А вот и господин Борович! — воскликнула она.

Прежде чем он успел поздороваться, Шуберт подпрыгнул, словно на пружине.

— Борович! Иди-ка сюда! Скажи, что это вовсе не идиотизм! Майор, не мешай! Иди сюда, Борович!

— Мое почтение, господин генеральный директор, — поклонился Борович, протягивая руку навстречу руке директора. Но тот этого не заметил, схватил его за плечо и, подтолкнув к стене, постучал в рамку плана:

— Гляди! Ягода хочет позволить вырубить этот лес и построить спортивную станцию…

— Стадион, — поправил Ягода.

— Да все равно! Но это же загрязнит Вислу! Мы и так уже дали этим легкоатлетам кучу денег на базу, другим — на клуб. А теперь отдать им еще и это…

— Мы не можем им это отдать, — деловито отозвался Ягода, — поскольку это их собственность, господин директор. Но лес все равно вырубят…

— Да не вырубят, если не позволим им там строить! — Директор в гневе вытаращился на него. — Говорю вам, майор, не вырубят!

Его седые, коротко постриженные волосы, казалось, встали дыбом на круглом черепе, красно-синий нос распух, а его весьма мощное туловище раскачивалось вперед-назад на коротких расставленных ногах. Он казался разъяренным пьяницей, который вот-вот бросится на противника с кулаками. И Боровичу так понравилось это сравнение, что только через минуту он вспомнил: этот «пьяница» — добрейшей души человек, который в жизни не выпил и капли алкоголя, который в своей под машинку остриженной голове носил невероятные знания, а неуклюжими этими руками он написал прекраснейший труд по ботанике, который читается как поэма. Борович Шуберта не любил. Не любил, поскольку не мог его понять. Он был настолько же противоречив, как и его кабинет. Был шумным, скандальным, невыносимо назойливым, ужасно одевался, задевал вас каждым издаваемым звуком и каждым своим движением. И при этом славился какой-то детской добротой, мог часами ходить по своему саду в Колонии Любецкого [5] Участок в Охоте, районе Варшавы, присоединенный к городу после Первой мировой войны и активно застраивавшийся в середине 1920-х гг. и, задумчиво улыбаясь, наблюдать за цветами. Если он кого-то оскорблял, что случалось с ним часто, то старался как можно скорее извиниться перед обиженным или перед тем, кто показался ему таковым.

Обо всем этом Борович знал не столько из собственного опыта, сколько со слов госпожи Богны, которая сейчас увела его в сторону.

— Вы хорошо отдохнули, Стефан? — спросила она.

— Да, спасибо. Но разве директор…

— Ах, он уже позабыл, что вызвал вас к себе. Впрочем, он наперед знает, что согласится с господином Ягодой, и, что важнее, сам господин Ягода тоже совершенно в этом не сомневается.

Борович посмотрел на них. Эти двое уже отошли в сторону и уходили все дальше, поскольку Шуберт с яростью напирал, Ягода же сосредоточенно отступал на заранее подготовленные позиции. То есть к столу директора, где лежал готовый для подписи акт субвенции на строительство стадиона.

— Одного я не понимаю, — сказал Борович, — отчего Ягода так всерьез аргументирует, если результат предрешен?

— Майор? Но он же все привык воспринимать всерьез! Чувствовал бы себя плохо, если бы кто-нибудь подумал, что он несерьезно относится к руководству. Предпочитает считать, что он и правда вырвал эту субвенцию у директора с боем и что сумел его убедить. Разве вы не знаете, что Ягода как минимум раз в месяц пишет заявление об отставке? Это последний аргумент. Становится по стойке смирно и говорит: «Из-за серьезных разногласий, господин директор, прошу уволить меня с занимаемой должности». И говорит это с похоронным выражением лица, хотя наперед знает, что Шуберт не считает свои возражения нерушимой стеной…

Борович слышал, что она говорит, однако почти не вникал в суть сказанного. Не мог оторвать взгляда от ее губ, которые двигались синхронно со словами и улыбками, от глаз, лучившихся теплом и светом.

«Нет-нет, — повторял он мысленно. — Я вовсе не влюблен в нее. Она всего лишь дорога мне, нужна как воздух. Рядом с ней я чувствую себя по-другому, по-другому думаю. И не только, когда она рядом».