Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

Порой еще и добавлял:

— Из-за этой австрийской формальности все рухнет.

Сам же был если не формалистом, то по меньшей мере ригористом. Все уставы и предписания он знал наизусть, к тому же его родиной были территории, при Разделах [2] Имеются в виду три Раздела Польши в конце XVIII века, в результате которых польское государство исчезло с политических карт Европы до 1918 года. Его территория была разделена между Германией, Австро-Венгрией и Россией. отошедшие к Австрии. Возможно, поэтому он не выносил ничего, что напоминало ему Австрию. Было это всем известной слабостью Ягоды. Если он пускался в какую-то дискуссию, а кто-то начинал говорить об австрийскости его взглядов, он сразу же пасовал.

Борович положил на стол Малиновского уже вторую проработанную папку, когда тот наконец явился. Был в светлом — слишком светлом для конторы — костюме, его дополнял ярко-синий галстук. Он поздоровался с Боровичем, как всегда, с ни к чему не обязывающей сердечностью.

— Ты приехал! Прекрасно выглядишь! Мы по тебе соскучились. Дважды приходил к тебе барон Денхофф. Очаровательный человек. Господин из господинов… Да. Чудесная нынче погода. Ну, и как ты?… — Не дожидаясь ответа, обратился к Ягоде: — Здорово, Кази! Не злись из-за того, что я припозднился. Видишь ли, трамваи очень часто того…

Ягода молча пожал ему руку и вернулся к работе. Заговорил лишь какое-то время спустя:

— Вам не кажется, господин Борович, что некоторые тут и до самой смерти не отвыкнут от школярских отговорок?

— Кази, ты это меня имеешь в виду? — вскинулся Малиновский.

— Тебя.

— Ну, знаешь ли!..

— Знаю.

Борович бросил взгляд на вскинутые в возмущении руки Малиновского. На пальце правой руки блестел сапфир в старой ренессансной оправе — перстень госпожи Богны. Это было действительно больно и невероятно обидно. «Обидно за госпожу Богну», — уточнил он. И неожиданно накатило горькое: «Почему?!» Если такой человек был выбран ею, то, как видно, он это заслужил, как и она его. Наверное, она нашла в Малиновском черты, которые посчитала достойными, — но тогда не ошибался ли он в своей оценке этой женщины?…

— Стефан, призываю тебя в свидетели! — обратился Малиновский к Боровичу. — Видишь, как давит иерархия!

— Если не хочешь проблем, — тут же отозвался Ягода, — не напоминай мне, что я твой начальник! Лучше не напоминай!

— А что, ты меня в угол поставишь?

— Нет, но хотелось бы, чтобы ты был более пунктуальным. И я больше не желаю выслушивать твои отговорки. Хорошо?

— Но, любезнейший Казик, — мягко начал Малиновский, — зачем гневаться? Я шутил. Ты и сам знаешь, что я шутил. Но если тебя это задело, приношу глубочайшие извинения.

Он взглянул на Боровича и подмигнул ему.

— Ни к чему извиняться, — недовольно скривился Ягода, — только дети извиняются. А если ты мужчина, то либо что-то делаешь и несешь за это ответственность, либо не делаешь совсем. По крайней мере, я так думаю.

Он встал, с грохотом отодвигая кресло, поправил одно из пресс-папье, что передвинулось к центру стола, прихватил кипу бумаг и вышел.

— Так он думает! — Малиновский заговорщически ухмыльнулся.

Борович не отводил глаз от плана и ничего не ответил, так что Малиновский кашлянул и добавил после паузы:

— Вот что значит сельское происхождение. Бескультурщина. Даже шуток не понимает… Все еще сидит в нем офицер. Офицеры любят приказывать. Но я не рекрут, который должен стоять по стойке «смирно» перед господином майором.

— А ты ему так и скажи, — бросил Борович.

— Что?

— Что слышал.

— Мне что, в глаза ему такое говорить?… Зачем же портить отношения? У меня нет желания дрессировать бескультурщину. Отец его работал литейщиком на заводе Шульца на Подгуже. Чего тут требовать?! Пфе!.. — Он пожал плечами и закурил. — Для сына литейщика сидеть в такой конторе и быть начальником — пик карьеры, — продолжил Малиновский. — Как он там говорит: «Напряженная работа на своем участке»… Ха-ха-ха… Не думаешь, что это звучит двусмысленно? Кстати сказать, знаешь уже анекдот о еврее, который хотел продлить срок кредита?…

— Не люблю анекдотов, — буркнул Борович.

— Какой-то ты смурной, а?… Возвращение из лона природы в городской шум. Да, понимаю.

Борович нахмурился.

— Прости, — он старался говорить спокойно, — у меня тут сложные расчеты.

Малиновский кивнул и замолчал. Тоже принялся за работу, но потом начал тихонько насвистывать. Время от времени поглядывая на него, Борович видел полные красные губы, высокий, хорошей лепки лоб и уже редеющие, но еще шелковистые и волнистые волосы. Чуть ли не впервые он смотрел на него внимательно. В красоте Малиновского, в красоте, несомненно, благородной, таилось все же что-то нагловатое, что-то тривиальное. Улавливалась в этих почти классических чертах некая ложь. Гладко выбритая кожа, ясный лоб и даже маленькие, тщательно подстриженные усики были как будто этаким поверхностным слоем. Сейчас Боровский не видел его глаз, но старался вспомнить их выражение. Они тоже были красивые: темно-ореховые, с необычным блеском, а ресницы черные как смола. Вот только выражение этих глаз оставалось неуловимым.