Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Счастливо. Договорились, — сказал Кирка, вставая из-за стола.

И тут я почувствовал, что время того вопроса, ради которого я и приехал, настало. Любопытные вопросики, если хочешь получить верный ответ, нужно задавать неожиданно и небрежно. И я спросил, пристально глядя на Кирку:

— Да, слушай, у тебя когда-нибудь Наталья интересовалась моей биографией? — Сделал два шага к двери, остановился и снова поглядел на него. Короткий белый халат подчеркивал Киркин рост, но придавал всей фигуре что-то слегка комическое. Я улыбнулся.

— Нет, насколько помню, специально не интересовалась, — медленно ответил Кирка и внимательно осмотрел свои ногти. Кисть руки была большой и шершавой на вид от частого мытья.

— Что-то больно много она знает, — я удержал улыбку на лице.

— Ну, видишь ли, я не считал нужным скрывать от нее, что ты сидел и все такое… И, наверное, в разговорах среди прочего упоминал об атом. — Он вдруг незнакомо улыбнулся, показывая крупные белые зубы. — И потом, я небеспристрастен и к «ей и к тебе. А скрывать эти вещи от нее, по-моему… — он запнулся, повертел сложенной горстью рукой, подыскивая слово, но так и не нашел нужного и сказал с оттенком раздраженного смущения: — Она и так слишком идеализирует людей.

— Ты ошибаешься, — сказал я, все еще улыбаясь. — Женщины обманываются только при первых впечатлениях, а потом все засекают. И чем больше обманываются сперва, тем вернее видят потом. — Я взялся за ручку двери.

Кирка сунул руки в карманы халата, спросил, пригасив голос:

— Подвел тебя, что ли?

— Да нет, наоборот, хорошо. Я бы сам, может, и не сказал бы, а сказать было нужно. Ну ладно. Пока.

Проходя по больничному коридору и спускаясь по лестнице, я раздумывал над тем, что откровенность — это роскошь, доступная лишь тем, кому нечего скрывать, но она не тождественна искренности. Наверное, я все же чувствовал обиду, но не хотел признавать ее.

Вторая половина дня выдалась суматошной, и мы вертелись с Цукановым по всему городу, устраняя утечки. Только в семь часов нам разрешили вернуться в аварийку.

Все машины стояли на площадке, и Витька неожиданно разозлился:

— Вот, они тут загорают, а мы вертимся. Сейчас посмотрю, кто сколько заявок сделал, — он потряс заполненными листками нарядов и, вылезая, в сердцах сильно хлопнул дверцей кабины.

Я закурил и стал думать, что это за вибрирующий звук, о котором говорил сменщик Яша. Временами я тоже слышал его при езде. Потом вылез из кабины и стал ощупывать стекла фургона, петли двери, залез внутрь, пошатал трубу глушителя, проходящую над полом, проверил верстак и крепление стремянки и, не обнаружив ничего подозрительного, пошел в помещение. Уже дойдя до двери диспетчерской, обернулся, окинул взглядом всю машину и заметил, что литой алюминиевый корпус проблескового маячка на крыше фургона как-то перекосился.

Я вернулся, с подножки осторожно залез на капот, потом на кабину и с нее перебрался на крышу фургона. Маячок крепился на двух болтах, и один отошел, вот корпус и терендил по крыше фургона.

Спустившись, я достал ключ на семнадцать, снова забрался на крышу и стал затягивать болт. Головка его была утоплена в узковатой вытачке корпуса, и тут сподручнее было бы крутить торцовым ключом, но такого у меня не было, и я долго тыркался рожковым, наверное минут десять, пока натуго не затянул болт и еще поджал второй. От неудобной работы в наклонку заныли спина и поясница. Я выпрямился на крыше и развел руки в стороны.

С высоты фургона поверх бетонного забора аварийки стал виден перекресток улиц Седова и Бехтерева, через него, неуклюже и тяжело поворачивая, проходил троллейбус. Желтоватый бледный свет в его окнах делал заметнее сумерки, плескавшиеся меж темных заводских заборов. И тут заметил я блики густо-красного накала на стеклянном шестиэтажном ящике таксомоторного парка, стоявшем слева на той стороне.

«Солнце», — почему-то заволновавшись, подумал я, повернулся на звонко отозвавшейся под каблуками крыше фургона на запад и увидел лиловое с сузеленью [25] высокое небо и сплюснутый, почти овальный диск дикого, грозно рдеющего негородского светила.

Ночью не было ни одного выезда.

Покорно и тупо брел я по мглисто-белесой дороге по колено в косматых завоях поземки, петлял по снежным стылым полям, огибал курящиеся искристой синей пылью бугры и, наполненный бесформенным страхом, застыл перед спуском в глубокий распадок, где слоилась зловещая мгла, и тут проснулся в холодной испарине. Я сел, хлопая глазами в полутьме большой комнаты, наполненной сонным дыханием многих людей. Рядом на топчане, положив под щеку ладонь, по-детски посапывал Цуканов. Без очков его лицо казалось маленьким и обиженным.