Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Вы карабкаетесь на гребни собственных опасных мыслей и иссушающих чувств, бродите в дремучих чащах полузнания о себе и о мире. Это не менее гибельно и не более глупо. И это тоже — «покой и воля». Всякий ищет свое. Но кем бы вы ни были — мелкой акулой «железки», ученым-хирургом или конструктором баллистических ракет, — ваши душевные поиски есть чаянье любви, не той любви, ради которой, тужась, вылезая из кожи и болея нищетой, покупают кооперативный трехкомнатный шалаш.

Вы мечтаете о Любви.

О той Женщине, про которую вы уже знаете в свои сорок (или сколько вам там?), что ее не бывает на свете. Вы это знаете твердо и все равно мечтаете о ней.

Я сидел над румяными, сочащимися ломтями мяса в маленьком уютном кабачке в самой середине моего города.

Век уже дожил до седых волос, и мне было сорок, а судьба подносила невозможный подарок. Я понимал, что мне привалило то, что, быть может, случается только с одним из миллиона. Но я потерял право на это, как прокаженный теряет право на жизнь среди нормальных людей. Я чувствовал, что люблю Наталью, что любил ее задолго до встречи, выстрадал всей несуразной своей жизнью. Но слишком поздно.

Зато я никогда не увижу, как Наталья станет мачехой, подумал я, усмехнувшись.

— Ты чего не ешь? — спросил Витька.

— Растягиваю удовольствие, — ответил я и взял вилку и нож.

Чувство мое капитулировало перед насмешливой мыслью, но это была не черствость, это тоже была любовь.

«Завет положил я с глазами моими, чтобы не помышлять мне о девице. Какая же участь мне?..»

Мы быстро поели и вышли на улицу Гоголя, еле заметно подсвеченную невидимым солнцем. В «Погребке» остались дорогие девушки и мои невеселые мысли.

— Ну что, свяжемся или покурим спокойно? — спросил Цуканов.

— Как хочешь, — сказал я, открывая дверцу кабины, и тут вдруг сквозь уличный шум услышал стеклянный умытый звук капели. Я встал на подножку, повертел головой.

С конца большой мутной сосульки, висевшей на карнизе старого дома, срывались блестящие зеркальные капли и звонко подпрыгивали в маленькой луже под стеной.

Нищая, белесая чухонская весна робко прокрадывалась в город. И что-то ударило меня изнутри предчувствием перемен, обреченностью, солоноватым, как кровь, смутным теплом беспредметных надежд. Вдруг сразу огрузнув, я неловко забрался в кабину.

Цуканов уже говорил по рации. Сквозь трески и шорохи эфира раздраженный голос нашей диспетчерши казался визгливым и обиженным.

— Понял, понял: Новолитовская, — сказал Цуканов и положил трубку.

Посмотрев на него, я завел двигатель.

— Запах газа в квартире, — он пожал плечами и поправил очки.

Я кивнул и тронул машину с места.

Заявка была пустяковая, мы справились с ней быстро, и, когда вышли на пустынную Новолитовскую к машине, я сказал Витьке:

— Подожди связываться. Мне к приятелю минут на пятнадцать надо. Здесь, рядом.

— О чем разговор. Давай. Тут в квартире телефона нет, — согласился он. И я рванул на Полюстровский, где была Киркина клиника.

С раннего утра, после разговора с Натальей, прямо зудило желание увидеть его и задать маленький небрежный вопрос. И когда я уже шел по белому коридору, насквозь провонявшему аптекой, зуд этот стал почти нестерпимым.

Тихо было в этом коридоре. На отделении почти сплошь лежали тяжелые больные, и за дверьми палат стояла та же тишина. Я дошел до столика дежурной сестры и спросил:

— Кирилл Анатольевич у себя? — Я знал, что сегодня не операционный день.

— Да, только кончился обход, — ответила молоденькая, вся накрахмаленная, чистенькая девушка.

Я поблагодарил. Постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.

Кирка был один. Он сидел за письменным столом. Очки лежали на раскрытой папке с историей болезни. Подслеповато уставившись в мою сторону, он молчал, видимо не узнавая.

— Здравствуй, — сказал я.

— Алеша?! — удивленно спросил он и шарящим жестом нашел на столе очки.

— Да, заехал вот по пути, — сказал я, проходя к окну и садясь на стул, — поглядеть на тебя. У меня вчера день рождения был, надо будет отметить хоть раз-то в жизни.

— О черт, ведь забыл. — Кирка захлопнул папку. — Прости, закрутился тут.

— Да брось. Сам вспомнил случайно. — Я поглядел в окно на молодой больничный сад. Клиника переселилась сюда недавно, и деревья были тонкими, кроны в две-три ветки. На газонах лежал ноздреватый посеревший снег, дорожки уже обтаяли, и возле их краев щетинилась буроватая летошняя трава. Где-то припрятавшееся солнце придавало снегу еле уловимый оттенок желтизны.