Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Случилось это в сорок шестом году. Праздновали первую годовщину Победы. В тот вечер у нас были гости — Киркины и Буськины родители. Я только что отболел свинкой, еще сидел взаперти и завидовал друзьям, которые, пользуясь отсутствием родителей, могли допоздна болтаться по вечернему всполошенному городу, где на сизом небе после праздничного салюта продолжали вспыхивать одинокие цветные ракеты персональных фейерверков — боеприпасов у многих было еще предостаточно в тот первый послевоенный год.

Скорчившись, сидел я в углу диванчика и глядел на эти одинокие, изредка вспыхивающие розовые, пронзительно-зеленые и магниево-белые огоньки, медленными метеорами прочерчивающие ограниченный верхней фрамугой окна полукруглый кусок темнеющего неба, и беспредметная томительная тоска морочаще наползала на душу под звяканье вилок и стаканов, пристойный смех и негромкие разговоры взрослых, сидевших за нашим слоноподобным столом. И лица их расплывались под светом кремового тряпичного абажура, низко нависавшего над столешницей; и расплывались их негромкие речи, своей монотонностью навевавшие дремоту; только звенящий, тревожный голос Галины Антоновны, Кирки-ной матери, вплетался в глуховатую колеблющуюся ткань мужских голосов. Моя мать безмолвствовала, молчала и Буськина мать, тетя Софа, да и вообще, говорил больше Киркин отец, Анатолий Иванович, остальные лишь подавали реплики. Киркин отец был хоть медицинским, но генералом и носил штаны с широкими лампасами. Но и без этого он выглядел бы внушительно — высокий, с длинным породистым лошадиным лицом и светлыми волосами викинга, он весело и немного страшновато посверкивал шалыми зеленоватыми глазами, и, что бы ни говорил, казалось, что Киркин отец рассказывает что-то страшное.

Я прислушивался сначала, но разговор был неинтересный — о каком-то Тихомирове, который должен стать академиком за какую-то книгу. И мне было непонятно, что тут смешного? А Киркин отец негромко рокочуще похохатывал, весело поглядывая на дядю Ефрема, Буськиного отца. Тот сидел мрачный, в расстегнутом кителе, из-под которого круглился живот, обтянутый полосатой сорочкой. Серебряные полковничьи погоны на сутулых плечах дяди Ефрема крылышками загибались кверху, и казалось, что у него нет шеи, а бритая, отблескивающая медью голова приставлена прямо к туловищу.

— А ты ого, Ефрем, в АХЧ списал, — сказал Анатолий Иванович и хохотнул.

Позвякивали вилки. О чем-то вполголоса переговаривались женщины. Я уже не боролся с дремотой и медленно уплывал куда-то в сизое небо за окнами, только на самом краю сонного забытья услышал звенящий тревожный голос Галины Антоновны, Киркияой матери:

— Прохвост он и трус, Тихомиров.

И снова очнулся оттого, что Буськин отец возвысил голос и, картавя, обиженно сказал:

— Я не для того отрезал солдатские руки и ноги, не для того объяснял им, что следующий умрет, если я буду восстанавливать сустав, чтобы какой-то мазурик за дюжину аппендицитов… А по сорок ампутаций, не отходя от стола, он делал? Тоже мне Джанелидзе… Холецистэктомия [18]в условиях полевого пункта. Большое дело! А зачем? Кому это нужно? И какие условия? Академик! Он такой академик, как я раввин. — Лицо Буськиного отца было таким, будто он сейчас заплачет.

Киркин отец рокочуще рассмеялся.

— Эх, Ефрем, раввин бы давно разобрался, что аппендиксы бывают разные… и камни — смотря в чьем желчном пузыре.

— А я что говорю? — отмахнулся дядя Ефрем и спросил у отца: — Что скажешь, Петя?

Голос отца стал неожиданно бесцветен и слаб:

— Вы — хирурги, вам виднее. Но Тихомиров за короткое время вернул в строй, вернее, помог остаться в строю крупным военачальникам… Так говорят, во всяком случае, — отец склонил голову с гладко зачесанными, тогда еще темными волосами.

— A-а, кто это говорит… знаем. — Буськин отец звякнул вилкой, возвысил голос и, еще отчетливее картавя, сказал: — А я говорил и говорю — он мазурик. Вот возьму и напишу, что этот виртуоз три часа вульгарную грыжу вправляет да еще по десять ассистентов у стола держит, и эта его монография — пшик один.

— Ну, знаешь, Ефрем, такие вещи не говорят, их доказывают. У Тихомирова есть определенная репутация, его ценят, — тем же бесцветным голосом ответил мой отец.

— Хватит! — звеняще сказала Галина Антоновна. — Слушать тошно. Такие вы все принципиальные, что завтра встретите этого типа и раскланиваться будете. И Петра не ставьте в дурацкое положение.