Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Щербаков! — Подождал ответа и снова: — Щербаков!

И только тогда до меня дошло.

— Здесь, — отозвался я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

— Тьфу… — выругался надзиратель. — Чего молчал?

— А я откуда знаю, кого вы потеряли, — огрызнулся я, чувствуя, как дурацкая довольная улыбка сама наползает на лицо.

— Все! Поехали! — сказал надзиратель, отдавая деревянную бирку со списком конвоиру.

Из помещения вахты вышел майор, начальник КВЧ, сел ко мне в кабину, и я, ощущая необычное тревожное волнение, тронул машину с места.

По тому, что комиссия заседает в здании управления, было ясно, что начальство большое.

Восемнадцать человек поместили в конец коридора управления. Я пользовался свободой передвижения, потому что нужно было время от времени прогревать мотор. И потекли часы ожидания.

Вызывали по одному. К вышедшим из комнаты комиссии бросались с вопросами: что спрашивают, что говорят? Бестолковое волнение, неизвестность, беспомощное ожидание — сумрак сознания. Вот вышел из комнаты, где заседала комиссия, горбатый старый грузин Цулукадзе и с гортанным клекотом позвал:

— Щербаков, заходи.

Стараясь сохранить хоть какую-то независимость, я машинально придал походке особую свободу, а внутри что-то трусливо, заискивающе скорчилось и по-собачьи завиляло хвостом. Так и вошел я в просторную низкую комнату развинченной блатной походкой отпетого бродяги, испытывая в душе собачью приниженную неуверенность и тем более презирая себя за это, потому что понимал ее бесполезность.

За длинным заседательским столом, разделанным местными умельцами под дуб, друг против друга сидели четыре человека, пожилые, в неновых темных костюмах, с той печатью скучноватой значительности на незапоминающихся лицах, неизбежно, как старческая обрюзглость, появляющейся у людей, для которых судить и миловать становится будничным ремеслом.

Шаровые потолочные плафоны матового стекла давали тусклый желтоватый пульсирующий свет, — видимо, движок местной станции плохо развивал обороты.

Я остановился у торца стола, метрах в двух от сидящих людей, покосился в сторону майора КВЧ, навытяжку застывшего у боковой стены комнаты, и неслышно перевел дыхание.

— Щербаков Алексей Петрович, — усталой скороговоркой, мягко, по-московски акая, начал сидящий ближе ко мне справа, глядя в раскрытую папку, — тысяча девятьсот тридцать третьего, ленинградец, осужден Судебной коллегией по уголовным делам Ленинградского гор. суда в марте девятьсот пятьдесят четвертого к двенадцати годам без поражения в правах.

Полусонная морочащая истома вдруг окатила все тело, ноги налились тяжелым тупым теплом, и заложило уши. Лениво-усталая, монотонная, акающая скороговорка словно отодвинулась, выцвела, и я потерял к ней интерес, продолжая слушать только из вежливости.

— Администрацией характеризуется положительно, — где-то на окраине сознания и слуха частил акающий голос.

Потом в сознание вошла пауза, среди скороговорки показавшаяся особенно значительной…

— Имеет специальность шофера и автослесаря кроме того, в личном деле имеется представление воинской части, подписанное начальником политотдела, в котором отмечаются самоотверженные действия Щербакова при тушении пожара на нефтяной скважине. В частности говорится: «С риском для жизни принял меры, оказавшиеся решающими для ликвидации очага огня» — и так далее. Командование в/ч ходатайствует перед администрацией мест содержания о поощрении — Акающая скороговорка угасла, замерла где-то за тысячу километров от меня, и стол, разделанный под дуб, четыре человека за его дальним концом, майор КВЧ, навытяжку стоящий у боковой стены тускло освещенной комнаты, — все это уменьшилось в моих глазах до размеров самодельного бумазейного экрана, который вывешивали в столовой. И я равнодушно и устало смотрел это неинтересное кино, чувствуя только тупое тяжелое тепло в словно не своих одрябших ногах.

Что-то невнятное мне отвечал на вопросы членов комиссии майор КВЧ, потом издали тонкий режущий голос спросил:

— Родители живы?

— Живы, — эхом ответил я.

— Братья-сестры есть?

— Нет, — ответил я.

— Можете идти. Позовите следующего.

— Он последний, — ответил майор.

Я повернулся и чужой скованной походкой вышел в коридор.

— Ну что? О чем пытали? — метнулась ко мне неузнаваемая серая тень.

Я остановился, перевел дух, узнал одутловатое лицо придурка-гальюнщика [16]и с внезапной злобной раздражительностью сказал: