Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Я решил все-таки переночевать в Щербаковке.

День прошел незаметно в нетягостных и простых разговорах с бабкой и дядькой. Я сам натопил светелку и лег на узкой железной кровати с поскрипывающей под тюфяком железной сеткой.

Сон не приходил долго. Я прислушивался к скрипам и шорохам деревянного дома и ни о чем не думал, лишь изредка теснило грудь, как в детстве, когда, что-нибудь натворив, стараешься не думать о близком наказании, но тревога нет-нет да и настигнет тебя.

Потом я заснул и сразу же побрел по пустынным нолям, мокрым и ветреным, без деревьев, без крова, и впереди тоже брел человек, бесцельно, сутуло, потерянно, и казалось, что это я сам догоняю себя. Но когда я приблизился, то увидел, что это отец. Он обернулся и погрозил мне рукой, но лицо было неподвижным и смутным.

Я испугался, отстал, но оставаться одному в этих пустынных холодных полях было еще страшней, и я снова побрел за ним. Тогда он остановился, повернулся назад и протянул мне что-то в руке. Я подошел и оцепенел — рука его была пуста…

Меня разбудило солнце. Через небольшое окошко оно залило всю светелку. Побелка на стенах искрилась так, что больно было глазам, и в доме стояла горячая, пропитанная запахом сухого дерева, праздничная тишина, которую я боялся потревожить, спускаясь по крутой лесенке со скрипучими ступенями. Было детское ощущение ранней рани, как до войны, когда я просыпался в этой светелке и лежал, щурясь от солнца, с невнятным, но радостным чувством предвкушения жизни, которая была вся впереди.

Сегодня и тишина, и солнце — все было как тридцать с лишним лет назад, только жизнь моя иссякала.

В сенях, стараясь не стучать соском умывальника, я умылся пронзительно холодной водой, от которой заломило пальцы, утерся жестким льняным полотенцем и вышел на крыльцо. В сарае сразу же глуховато и задавленно прокукарекал петух. Свежий, с запахом талых полей ветер ударил в лицо, принес откуда-то отдаленный треск двухтактного мотора — где-то далеко шел мотоцикл или работала бензопила. Слухом я уцепился за этот звук, балансируя на самом краю своей пустоты. Ветер забирался в ворот рубашки, холодил шею. Солнце дробилось в лужах проулка, отсвечивало в запотевших стеклах моей машины.

Звук приближался.

Я держался за него, как за перила шаткой лесенки, и, запрокинув голову, смотрел в подсиненное апрельское небо. Я искал в себе хоть какое-то чувство, но не было ни горечи расставания, ни страха, ни сожаления.

Звук стал отчетливее, и я понял, что это — двигатель мотороллера, и через наш сад стал смотреть на большак, увидел сутуловатую коренастую фигуру в зеленом стеганом ватнике и высоких сапогах, сворачивающую в проулок, и по зашитому короткому рукаву узнал дядьку. Он без скрипа открыл калитку, увидел меня на крыльце и улыбнулся:

— Здоров. Как спалось?

— Хорошо, — я нашел силы улыбнуться в ответ, спросил: — Ты чего так рано?

— Да на ферме вчера не был, — он взошел на крыльцо и тоже повернулся к большаку; прислушиваясь к звуку мотора, сказал: — Телеграмма кому-то.

— Почему ты знаешь? — удивленно спросил я.

— А по утрам почту не развозят, только если телеграмма.

Я увидел на большаке грузовой мотороллер с мутным ветровым стеклом и серебрящимся на солнце алюминиевым кузовом. Он остановился возле проулка, водитель не стал глушить двигатель и быстрым шагом направился к калитке, лицо его было закрыто большими очками.

— Алексей Алексеевич! Вам телеграмма, — издалека по-мальчишески звонко крикнул он, и дядька пошел навстречу.

От калитки он возвращался медленно, неловко встряхивая белый бумажный квадратик, чтобы бланк развернулся. На ступеньке крыльца дядька приостановился, прочел текст, опустил руку и скользнул по мне отчужденным взглядом.

— Отец твой, — шагнув на крыльцо, он отдал мне телеграмму.

Бланк затрепетал у меня в руке от внезапного порыва ветра, и я с трудом прочитал: «Тринадцатого днем умер! Петр Алексеевич Щербаков. Инна Щербакова».

В путь мы отправились в полдень. Солнце светило в глаза, плавно извивался асфальт. Я вел машину медленно, чтоб было покойнее бабке на заднем сиденье.

Дядька молчал, хмуро глядел вперед. Я ни о чем не думал, наполняясь заунывной дорожной пустотой. Проезжая мимо обрыва, скрытого кустами волчьего лыка, я сбавил газ.

Отца хоронили на Волковском. Было тепло, но в воздухе иногда ощущалась сырая пронизывающая знобкость.

Десяток сухощавых стариков с жесткими лицами сгрудились у могилы. Седые обнаженные головы, холодные глаза. По другую сторону могилы стояли мы — родственники и Кирка. Слез не было. Высокий старик округлыми газетными фразами говорил о заслугах отца.