Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

До сих пор кажется, что судили не меня, что речь шла о каком-то бездушном механизме, который с сообщниками дождливой ночью октября одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года «путем подбора ключей и отмычек, вскрыв заднюю дверь продовольственного магазина, проник в подсобное помещение и похитил различных продуктов на сумму семьдесят три рубля сорок шесть копеек, плащ, принадлежавший заместителю директора Сизову, а также неинкассированную выручку в разменной монете и мелких купюрах в сумме сто двадцать один рубль шестьдесят копеек и был задержан «а месте».

Весь тот короткий, но утомительный судебный процесс был выяснением практических подробностей, — на весах правосудия взвешивалось лишь преступное действие, но не поступок, ибо он — это и помыслы, и боль, и надежды, и злоба; человек — это поступок.

Я не рассчитывал на мягкость наказания, по я хотел очищения. И поэтому так растравляюще болезненна была немота, — душа стремилась произнести свое последнее слово, но губы роняли лишь невнятные слова. Душа силилась выявиться из хаоса переживаний, из мук косноязычия. Она жаждала сказать слово защиты и оправдания, ибо если нет в ней этого слова — человек мертв…

И для меня вопросом жизни является «последнее слово».

Неумолимо двигалось время. Я жил, болея и немотствуя. И в затхлой тишине тюремных камер, в спрелой барачной духоте колоний, в призрачной жизни мелкой акулы «железки» нарывала и жгла невысказанность этого «слова».

Каким же будет оно?

Граждане судьи! Гражданин прокурор!

Если вы будете искать в этом признании лишь фактической точности, то получите улики и доказательства менее существенные, чем апрельский снег.

Поступок принадлежит мгновению, но переживание поступка принадлежит судьбе, и в ней преломляется время, как свет в кристалле. Но и кристалл — продукт времени, оно шлифует его грани, придает ему объем и форму. И сквозь кристалл судьбы я пытаюсь оглянуться во времени — я пишу свою историю, потому что кроме нее у меня нет ничего.

Говорят, что история схожа с юстицией, ибо любая история — это обвинительный акт, прочитанный с целью оправдания. Но не ищите здесь фактов, полностью соответствующих действительности, — факты хоть упрямая, но пластичная вещь, под прикосновением памяти они часто меняют свой смысл. И вообще, факт — это всего лишь дохлая препарированная лягушка на столе экспериментатора, это вырванная с мясом пуговица или смятый окурок в руках сыщика, и пусть эти вещи будут уделом науки и сыска. Отношение к факту — вот что интересует меня, это единственная правда, и ею живет искусство.

Так что же, выходит, я пишу роман?

Даже честный историограф неравнодушен, а воссозданная пером история не бывает без вымысла, значит в ней присутствует поэзия.

По существу, я создаю жизнеописание, быть может, даже — житие, обновляя древний канон современной растерянностью и иронией, амнезическими разрывами в хронологии, изощренностью обыденного зла и припадочным стремлением к добру.

Но это не роман, граждане судьи.

Асфальт во дворе уже почти просох, и сиротское блеклое солнце заглядывало в верхние окна флигеля. У меня возникло ощущение, будто я не был здесь тысячу лет, плутал и мытарствовал черт знает где и вот вернулся — усталый странник с сокровищем, спрятанным в нищенских лохмотьях.

Я не стал закатывать машину в каретник — не было сил, — и шесть ступеней пологой лестницы до квартиры показались мне бесконечными. Только тут, на площадке вестибюля, я вспомнил, что отдал ключ Наталье. Нужно было снова спуститься к почтовому ящику. С досады я стукнул по старинной бронзовой ручке двери. Дверь бесшумно отворилась — замок оказался на защелке. Тихо, как вор, вошел я в свою квартиру.

День этот весь был наполнен странностью: я почему-то крался по коридорчику, словно проник в чужой спящий дом, и меня не оставлял страх, начавшийся с утра.

Стены коридорчика, выложенные шпоном карельской березы, отблескивали призрачной желтой полутьмою, редеющей у кухонной двери. Я проплыл два шага по ковровой дорожке и нырнул в кухню. Белая газовая плита, медные старинные ковши, лесенкой подвешенные к стенке; серовато-сизый дворовый свет, скупо сочащийся в кухонное окно, эмалевые филенки шкафа — все было привычным и все-таки не таким, как всегда. Стоя посреди своей кухни, я задыхался от удушливой тишины и вдруг уловил слабый короткий шорох, потом летучее покашливанье… Инстинкт сработал мгновенно: правая нога бесшумно оттолкнулась от пола, левая поднялась на носок, — повернувшись, я застыл возле косяка кухонной двери, готовый защищаться, наносить удары и спасаться бегством, но все та же тишина насмешливо и зловеще отблескивала желтоватым сумраком из коридорчика. Я задавленно вздохнул, ладонью вытер мгновенно взмокшее лицо и чертыхнулся: Наталья! Только она и могла находиться в моей квартире. Я переступил порог кухни, бесшумной походкой сделал три шага вправо по коридорчику и застыл у прикрытой двери комнаты. Страх испарился, вместо него меня обуяло озорное любопытство: так захотелось подсмотреть, чем занимается там Наталья.