Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Она замолкает и, присев на корточки, вглядывается сквозь стекло. С тех пор она печет их каждый вечер, каждый вечер смотрит в миниатюрную модель ада, силясь поймать тот навсегда упущенный момент перехода.

Я сажусь рядом с ней, и, обнявшись, мы молча смотрим, как набухают, темнея, круассаны.

— Подробная инструкция по использовании спасательного жилета находится в кармане спинки кресла перед вами.

Быстрее всего привыкаешь — к смертям, к постепенно разрушающейся ткани жизни — сначала по периферии, потом все ближе и ближе к тебе тяжелые капли рвут тонкую паутину знакомств, дружб, любовных связей. Чем больше страшишься того, что все чаще показывается в зеркале из-за твоего плеча, тем быстрее осознаешь: твоя жизнь отбрасывает ежесекундно удлиняющуюся тень — небытия.

— Поставь меня на место. Я высоты боюсь, — говорю спокойно, негромко.

Пищать нельзя — подо мной семь метров пустоты, а под пустотой — камни. Четыре утра, Таврический сад, меня держат за шкирку над канавой. Именно так и представлял себе всю жизнь идеальные отношения с половым партнером, ага.

Поставил. Вот теперь можно делать якобы скрываемую обиду на личике и с выражением спины «ребенка обидели» плестись на выход. Догонит, куда денется. По-другому с садистами нельзя — покалечит. А он садист. Не игровой, с плеточками и резиновыми хуечками, а самый настоящий.

Нормальный человек сразу при знакомстве бы убежал. Но я-то не нормальный, я люблю, чтоб жизнь со скоростью за двести, и водитель пьяный. Как в том анекдоте, про незабываемый минет: вам, мол, сосут в машине на большой скорости. За рулем — тот, кто сосет.

В этих отношениях и я за рулем, и сосу. Уж больно хряк роскошный, конкретно грек, два метра ростом, сто пятьдесят весом, ни капли жира — тяжелоатлет, фармаколог, четыре года за организацию лаборатории с наркотиками отчалился — самое оно. Но вот садист. Любит, когда смотрю.

А я смотрю. Как он проститутке во влагалище бильярдные шары запихивает — «я сделаю из тебя мужчину», как из кухни на вечеринке со скалкой выскакивает на кого-нибудь из гостей — «думаю, тебе нужна строгая госпожа» — и давай скалкой пороть. А я что — я делаю вид, что мне все равно. Да мне и вправду все равно.

Мне не интересно, хороший он или плохой. Я устал постоянно ходить в обнимку с пальмой первенства. Мальчик вырос, и пальма тоже. И рад бы эту пальму дать кому-нибудь поносить, да никто не берет — кадка с пальмой слишком тяжелая.

Поэтому я крашусь в блондина и завожу себе Костаса. Брюнет — это слишком значимо, а глуповатый на вид блонд с греческим уголовником, читающим Монтеня в подлиннике, в любовниках — самое оно. Как в отпуск от самого себя. Пальму аккуратно подкидываю в карман его кожаного пальто от Версаче. Пусть таскает.

Костас зарабатывает любимым делом: держит несколько борделей и приторговывает наркотой. Пару раз его пытаются пристрелить, один раз — в моем присутствии. Звуковая волна возле уха и запах паленых волос оставляют неизгладимое впечатление. Я учусь ботать по фене, отрывать от пола центнер одной рукой, не нервничать, когда нужно просто выждать, и терпеть боль, не морщась.

Мне с ним спокойно. На день рожденья мне дарят доставленный из Парижа лагерфельдовский костюм и учебник формальной логики. Костюм ношу, учебник читаю перед сном. Учебник живет под кроватью, между разводным ключом и грязными носками.

Мы методично объезжаем все кабаки Питера и мотели ленинградской области. Персонал мотелей и кабаков принимает меня за дорогую шлюху и смотрит со смесью любопытства и осуждения. Мне все равно. Я уже понимаю, что мне на роду написано быть объектом для сплетен, и учусь извлекать из этого пользу.

Наступает 96-й, и время шальных денег заканчивается. Костас пропадает то на неделю, то на месяц. Когда появляется, много и жестко ебется. Так ебутся, когда боятся смерти. Однажды возвращается подрезанный. Говорит, что надо что-то менять.

Мы гуляем ночью по Таврическому саду, листья уже опали, и питерская осень пахнет тем, чего он боится. С тех пор я знаю, что это настоящий запах города. Осень смывает с него всю летнюю косметику и парфюм, и Питер показывает свое настоящее — вода, гранит, черные ветки — трещины неба. И этот запах.

— Я могу их кинуть, и в Квебек. Ты поедешь со мной. Пол-лимона на первое время хватит.

— Что я там буду делать? Дровосекам суп носить?

— Ах ты тварь!

— Поставь меня на место. Я высоты боюсь, — говорю спокойно, негромко.